Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Они репетировали второй год кряду тут, в подвале, сыром и душном летом и весьма, надо отдать должное, уютном зимой и в весеннюю северную слякоть. «Мне безразлично, – говорил приятель, – увидит она (пьеса), в конечном счёте, свет или нет, придёт она к чему-то или не придёт, придётся кому-то по вкусу или нет. Вздумается придти – приходи. Сядь и смотри, а захочешь ходить, ходи на здоровье. Впрочем, ежели надумаешь, в самом деле, проведать нас, и придёшь – разберёшься сам».

Я опустился у стены. Подле меня сидела кудрявая седая дама. Живот и тесная грудь её мерно подымались и опускались, а несколько поодаль я заметил на полу раскрытый блокнот, игриво приподнявший пустое крыло. Дама с намерениями.

На свету безостановочно сновали люди в длинных белых плащах. Плащи волочились по полу, хранящему неряшливые следы метлы, и у многих я заметил давнюю, въевшуюся по краям пыль. Постепенно из глухого гула стали выделяться слова, но я ещё не слушал, а смотрел, преодолевая желание прижать к глазным яблокам пальцы, – от обилия света, должно быть, всё виделось плоским. Потом лица прояснились, а дама, сидевшая рядом, напротив, погрузилась в мягкий холм пыли. Слова, не имевшие, как я понимал, ни малейшего отношения ко мне, весомые, круглые, сочные – принялись падать, будто неподалёку трясли дерево: мощно, мерно.

Само собой разумеется, появилась в пальцах сигарета, спичка ведьмой подмигнула, подлетая к её концу, вытек дым изо рта вверх, пощекотал ноздри, погладил зрачки, и я было успокоился, но боль, оставленная мной где-то на полпути, выпрямилась и метнула, играючи, своё алое копьё, и оно, шипя, вошло в мою спину между лопатками. Вероятно, я заскулил, потому что седая дама опасливо сдвинулась с места. Не мог же я объяснить ей, что, в сущности, мне совсем не больно, но ведь всё равно боль остаётся болью.

Глупо рассказывать такое даме с намерениями, а тут и слова, замедляя свой ход, подкатились вовсе близко: не начало, не конец, тоже с полпути…

– Вечер. Удивительное дело, уже вечер, – грянула речь. – Глазом не успели моргнуть… Могли бы поторопиться! Или это касается одних нас? Я ничего не понимаю. Ну, скажи на милость, была твёрдая договорённость, что сегодня после захода солнца мы встретимся в доме вдовы? Была. Может, они чего не поняли?

– Браво, браво! – воскликнул голос с проплешиной. (Сухощёков? Да или нет? Да. Подожду. Уютно.)

– Полно! Меня не удивило бы, если бы твоя истерика… – молчит. – Поразительно! Да потому что упоминаемое тобой чувство тревоги, беспокойства, как ты поверхностно определяешь, проистекает, видимо, из заурядной неуверенности, твоей и моей, и остальных. Она побудила нас искать встречи. Нам необходимо кое-что оговорить. И, сверх того, есть несколько не совсем ясных, – представь себе, для меня также, – моментов, стоящих того, чтобы на них пролить некоторый, пускай не ослепительный, свет. Кажется, шаги…

– Нет. На этот раз ошибся ты. Это ненавистный тебе ветер с Хеврона. Слышишь, как он рвёт крышу?

– Да? Ну, может быть, может быть… Мне показалось, что ты радуешься. Кажется, я даже уловил ликование в твоём голосе, когда ты заговорил о ветре. Я, разумеется, хотел бы ошибиться.

– Брат… Брат Матфей. Ты забываешь.

– Ну ладно. Прости. И, тем не менее, ты неправ. Ты знаешь, как я отношусь к тебе.

– В последние несколько дней, я ловлю себя на том, что все мои мысли заняты тобой, Иоанн. Если бы я был в силах!

– Ненавижу твои вздохи! – кричит, кашель сотрясает его плечи. – Трус, тебе нужно воплощённое сомнение! Фома честней тебя!.. – неожиданно легко, светским тоном: – Ты безуспешно и на этот раз пытаешься обвинить меня в гордыне.

– Я простил тебе.

– Это не так.

– Иоанн! – делает шаг к нему, подхватывая плащ. – Иоанн…

– Ну что тебе!

– Иоанн… – качает горестно головой. – Я видел.

– Что ты видел?

– Ты не молишься. Я следил за тобой. Да, грех взял на душу. Я посеял в себе неверие, подозрительность, я видел: и вчера и позавчера, и сегодня. Ты не молишься.

Продолжительное молчание. Иоанн устало улыбается. Произносит:

– А крышу вдове так и не удосужились поправить. Дела…

Продолжительное молчание. Оно расползается, как густое чернильное пятно в пористых листах бумаги.

Молчание прерывает Иоанн:

– Это возмутительно! Где, чёрт побери, этот проклятый Фома! Нет, так нельзя… так невозможно. Его реплика. Что же это такое! Где Фома, я спрашиваю. В конце концов, позовите его, он где-то за ящиками, как всегда дрыхнет.

Обращаясь к юному созданию в лоскутной юбке:

– Леночка, умоляю, поищите его хорошенько. Мы так до второго пришествия ничего не успеем сделать. И не церемоньтесь с ним особенно. Так невозможно. Перерыв. Всё. С меня хватит. Довольно.

Свет наполовину угас. Самозабвенно потягиваясь, дико хрустнула суставами моя дама. Белые плащи разошлись с неумеренным шелестом кто-куда, утирая пот с лиц. Потёк разговор с оттаявших концов, где кругло темнело, довольно приятный, слегка ветреный, в котором ни берегов, ни обязательств, позванивающий, подрагивающий, он напоминал благосклонные фигурки фарфоровых часов – дин-дон, доброе утро, уже сентябрь, половина десятого, пора в школу, дин-дон, уже вечер, и кукольные мельницы поцелуев журчат, дин-дон, ужин, час поздний, дин-дон, дин-дон, метель, прошу к столу, ещё чашку чая? – дон…

– Вы кого-нибудь ищете? – близоруко щурясь, спросила девушка. – Вам кто-нибудь нужен? Вам помочь?

А моя дама по подлому, искоса, уставилась на меня замотанным в прожилки склеротическим зрачком.

– Нет, не нужно. Я так… посмотреть пришёл. Нельзя?

– Можно. Но на вашем лице такое выражение, будто вы кого-то разыскиваете, – проговорила девушка с лёгким укором в голосе.

– Да ну, что вы! Уверяю, что никого не ищу.

Она хотела что-то добавить, но широким, нет, размашистым шагом всех вместе собранных армий, живых и околевших в свите молчаливых апостолов-соратников, не скинувших плащи, ко мне подошёл, нет, в меня клином вдвинулся Иоанн, прикрывший глаза широкими дымчатыми очками.

– Так-так… Фомы, конечно, нету, – кривя иронически рот, констатировал он давно всем известный факт. – Ищи, свищи, короче говоря… Ну, не стоит, не стоит дёргаться, – оглянулся, не изменяя выражения лица, – всё равно мы окончили. Поздненько, правда. Поздно, – закончил он как бы в раздумье, и тут взгляд его упал на меня.

– А-а-а… – промолвил. – Вот тебе и на! Что же ты сидишь тут казанской сиротой? Ну-ка, подымайся, пойдём кофе пить! – и остальным гостям, расположенным по всему периметру подвала в пыли, стоявшей розово-мышиными клубами:

– На сегодня всё. Всех благодарю. Через пятнадцать минут в зале не должно быть ни души. – Ирония на его лице сменилась весёлой строгостью и доверительностью интонации в голосе. – Ничего не поделаешь, таковы условия, поставленные администрацией.