Николай Рыжих - Избранное

Эта песенка уносит меня в недавнее прошлое…

…Июньская ночь в Подмосковье. Улицы умыты дождем и пахнут полуночной свежестью. Деревья тоже умыты и тоже пахнут. Пустынно, все спят. Тишина. Девушка идет рядом, чуть-чуть сзади, вполголоса напевает нежную песенку, одну мелодию. Временами засматривается на встречные деревья и беспричинно смеется…

Черт возьми, какую же власть имеют воспоминания! Как-то на сайре, когда лежали в дрейфе в океане — океан был как задымленное зеркало, а над ним, в еле заметном тумане, всплывало красное сонное солнце, — мне даже приснились и подмосковная ночная улица, и беспричинный смех… Весь мир отдал бы за один только сон…

продолжает Брюсов.

— Брюсов, перестань петь эту дурацкую песню.

— Почему дурацкую? Она вроде ничего.

— Все равно. Давай что-нибудь другое.

— А что?

— Что угодно.

Опять появляется луна. Она располагается в голубоватой полынье между туч и опускает серебряные нити на море перед «Онгудаем».

Над «Онгудаем» прямо по носу кружится одинокая чайка. Она лениво машет крыльями, покачивает черноносой головкой. Как будто осматривается. Затем выпрямляет крылья в одну линию и, валясь на бок, уносится в мерцающую даль. У нее, наверно, тоже ночная вахта.

и Брюсов начинает рассказ о двух кочегарах, которые влюбились в одну девушку и, чтобы не ссориться, отказались от нее оба. Это старая песня. Ее знают, наверное, все моряки на всех морях.

Светает. Горизонт светлеет. Ветер усиливается. Над носом «Онгудая» висит голубоватый Арктур. Он единственный еще не погас и мерцает голубоватым светом.

— Доброе утро!

— Доброе утро!

Это Борька прилетел. Он положил руку мне на плечо.

— Где идем? — как всегда, суетится он. Он свежий после сна, румянится припухлыми щечками. От него пахнет пресной водой и чистым бельем. — О! Уже на подходе. Я сдам груз и успею начать рыбачить, если погода не испортится.

Мы склоняемся над штурманским столом, я сдаю вахту.

— А Михаил Александрович не приходил?

— Нет.

— Ты знаешь, чиф, он полностью доверяет мостик мне. В прошлый раз я в тумане подходил к порту. Иду — ничего не видно, только гудки. Страшно, дух захватывает: а вдруг врежешь кого-нибудь или на тебя кто напорется! А гудки… ну, у самого борта. Черт возьми! А туман — руку протянешь, не видно. Но я все-таки ни его, ни тебя не стал будить. Я сбавил ход до малого, иду… крадусь… Страшно ведь — а вдруг перед носом скала? Или судно… И, ты представь, точно вышел на входной буй. Тютелька в тютельку! Ну возле борта входной буй прошел! Ты представляешь? Тогда-то я и почувствовал в себе настоящее капитанское достоинство. А когда пришвартовал «Онгудай» и сошел на пирс, то захотелось через голову перевернуться, да люди кругом были… А когда ловим рыбу, то мне с мостика уходить не хочется. Оказывается, рыбная ловля — это удивительная вещь. Клянусь головой акулы!

— А как же дальние страны?

— Будут и дальние страны — куда они денутся? А вот ночью, в тумане, без локатора привести судно к входному бую — это, по-моему, что-нибудь да значит. И потом…

— Ну доброй вахты, — останавливаю я его.

— Доброго отдыха, а ведь это без приборов…

Я спускаюсь с мостика. Во всем теле придавливающая к палубе усталость. Плечи свинцовые, ноги передвигаются с трудом.

— Завтра нарисуем тринадцатую звезду на рубке и проложим курс домой! — кричит вслед мне Борис. — А пока ты будешь спать, мы с Сыном уже начнем рыбачить на тринадцатую звезду…

Домой… домой… перед глазами встает июньская ночь, умытая дождем улица, умытые деревья…

Расправляю плечи. Резкий морозный воздух обжигает легкие, пьянит и кружит голову. В последний раз окидываю взглядом море. Горизонт на востоке стал оранжевым, оранжевым золотом отливают верхушки волн, и радуга надежд разгорается в моей душе.

Проснулся от качки. Ставит в вертикальное положение, каюта падает в разные стороны. В такт ей болтается дождевик на вешалке, перекатываются и хотят выскочить карандаши из подстаканника. Постукивает пробка графина. Куприн зеленым переплетом разметнулся по палубе. За переборкой гудит море.

Во всем теле противная слабость, болит голова. Во рту отвратительный привкус. Поудобнее устраиваюсь, упершись ногами в переборку, натягиваю до подбородка одеяло. В каюте сыро и холодно, вставать не хочется.

Вдруг дверь с треском распахнулась, и влетел Брюсов. Он прогромыхал через всю каюту пудовыми сапогами, которые казались больше его самого, и влип в угол дивана, цепко схватившись за стол.

— На винт намотали! Штормик правильный, — тяжело дыша, сказал он.

«Намотали на винт», «штормик правильный»… «Онгудай» предоставлен воле волн — вот откуда эта беспорядочная качка. Я сразу проснулся.

С трудом попав в сапоги, балансируя и хватаясь за что возможно, выбрались на палубу. Хлестнуло холодными брызгами, полусонное тело вздрогнуло. По палубе катится грохочущая лавина. Она пенистой шубой метнулась к борту, тряхнула его, расшиблась и, прыгая, понеслась на корму, полоская все палубные надстройки и пробуя их прочность.

Выждав момент, как конькобежцы на финише, кинулись к мостику. Только успели вскочить на ботдек, как очередная волна пронеслась под ногами. Она ворчала, сожалея, — ей удалось лизнуть только каблуки наших сапог.

На мостике все ребята. Держатся за что возможно. «Онгудай» валяет с борта на борт, крен доходит до сорока пяти градусов. Мне уступили место рядом с Макуком.

— Прогноз? — спросил я его.

— Восемь, порывами десять, ветер от зюйд-оста, временами снегопад, — ответил за него Брюсов. Он стоит у окна и палит аварийные ракеты. Сын подает ему их из грязноватой наволочки.

— Перестань, — сказал ему Макук, — все одно без толку.

— Как сальник? — Мне сразу вспомнилось, что Андрей в последние дни то и дело лазил в ахтерпик подбивать сальник. В плохую погоду его могло вышибить.

— Наверно, совсем выбило, — спокойно сказал боцман.

От этого спокойствия стало не по себе… Вода заполняет ахтерпик, а там доберется и до машинного отделения — переборка между этими помещениями не герметична. На спину посыпался холодный, колючий песок.

— Двери, люки, иллюминаторы в корме задраены? — Мой голос, кажется, дрожал, хотя я пытался придать ему как можно больше обыкновенности.

— Задраены, — буркнул боцман; помолчав, добавил: — Помпа полетела, вот уже три часа механики ковыряются…