Виктор Андреев - Молодой Ленинград ’77

А, черт!..
Обидно и досадно.
Дожди. Безвкусная вода.
Мне не бродить по Ленинграду
И ледохода не видать.

А он пойдет!
Назло всем зимам,
для вас, друзья мои, пойдет
беспечно и неудержимо
апрельский невский первый лед.

Прозрачным вечером —
на Острова,
где тишина, как шелковые флаги.
Какое благозвучие в словах:
Крестовский остров,
Каменный,
Елагин…
Над Малой Невкой добрый старый мост.
Далекий звон последнего трамвая…
Поцеловать
тепло твоих волос,
шепнуть,
что так, наверно, не бывает…
Тревожный запах мокрого песка.
Залива запоздалая прохлада.
Какая вдохновенная тоска
роднит нас всех
вдали от Ленинграда!
На Острова —
смеяться и бродить
прозрачной ночью,
чуткой и нескорой,
на грани невозможного
любить
и эту женщину,
и этот город…

Осенний бог норд-ост.
Носилась мгла по стенке,
и вымпел, рыжий пес,
бесился на фор-стеньге.
Рывки радиограмм.
Тревогой день обломан.
Кому-то
по камням
обшивку рвали волны…
Тяжелое лицо.
Глаза темнее ветра.
Шесть бешеных гребцов
в спасательных жилетах.
Оранжевый жилет.
Мальчишеская удаль.
В ту осень пили спирт
как средство от простуды.
В ту осень пили спирт
с усмешкою прямою.
За наш военный флот.
Потом за тех, кто в море.
За наши корабли.
За чертову работу.
В ту осень пили спирт.
Работали.
И все тут.

Люблю обыденные вещи
среди обыденных вещей.

На кораблях ругают женщин.
Конкретно. Чаще — вообще.
Тельняшки. Папироса. Полночь.
Ругают!.. Просто. Без причин.

За их беспомощность,
за помощь,
за унижение мужчин,
за непонятность, прихотливость,
капризы, вздорность, пустоту,
за их бесстыдство и стыдливость,
надменность, гордость, красоту,
за их змеиное коварство,
кошачью ласку, смену чувств,
неистощимое лукавство,
неисполнимые «хочу»…

День на усталости замешен.
Заклепки. Холод. Желтый свет.
На кораблях ругают женщин.
За то, пожалуй,
что их нет.

Задумчивый, смешной, большеголовый,
Влюбленный мальчик замер на крыльце:
Во двор влетала юная Сушкова
На белом тонконогом жеребце.

Влетала вихрем между лип старинных
Во весь опор, стремглав, и наконец
Над клумбою французских георгинов
Вдруг на дыбы взвивался жеребец.

Так приближалось небо голубое,
Так набиралось сердце высоты,
Что легкое движенье головою —
И шпильки градом сыпались в цветы.

Мрачнели кудри за спиною гибкой,
Глаза горели черным в пол-лица.
И до крыльца — морозная улыбка,
И по аллее — топот жеребца.

В комнате оттаивает елка
От лесной дремоты навсегда.
Тяжелеют елкины иголки,
С веток грубых падает вода.
Старый ящик с мишурой цветною
Вынут из чулана и открыт.
Пахнет мандаринной кожурою
От фольги. И дождь сухой шумит.
Мамины сережки, кольца, бусы
И медали с кителя отца —
Все готово, чтоб на елке грустной
Трепетать, качаться и мерцать.
Скоро ли настанет этот вечер
С музыкой кремлевской в тишине?
Сколько смеха будет! Сколько свечек!
И озноб восторга по спине!

Потом в окошке постук возникал,
И мы со стульев праздничных срывались
И слушали, как топот нарастал
И с легким звуком двери отворялись.
И дед-мороз в кирзовых сапогах,
В тулупе и ушанке со звездою
Развязывал тесемки вещмешка
И улыбался пышной бородою.
И так был неожидан и хорош
Его подарок с ленточкою яркой,
Что мне хотелось, чтобы дед-мороз
Ребенком был и получал подарки.

В какой семье, в каком окне
цветешь, моя жена?
Пусть ты не знаешь обо мне,
но очень мне нужна.

И пусть кольца на пальце нет
и нет в шкафу фаты,
но знаю я и целый свет —
моя навеки ты.

И пусть с другой целуюсь я,
сердиться не должна:
ведь в этом есть вина твоя,
как и моя вина.

Скажите, девушка, кого
вы ждете? Не меня ли?
До появленья моего
вы скольких разменяли?
О, как мне близок поворот
печальной головы…
Но почему сомкнули рот
неумолимо вы
и не хотите отвечать?
О, смилуйтесь, молю,
о, как мне хочется кричать,
что я — не разлюблю,
что жизнь моя без вас пуста,
не жизнь, а сущий вздор…
Сойдите в тихий коридор
с альбомного листа!

На кухне у жаркой плиты повара,
как будто снежинки, танцуют с утра.

И солнышко дивное, как колобок,
их парит и в шею, и в спину, и в бок.

Над вкусной плитою с борщами, с супами,
где пар поднимается к небу клубами,

снежинками вы, поварихи, летайте,
но только не тайте, не тайте, не тайте…

Да здравствует дерево то,
в которое долото
врезается, — из ствола
рождается плоть стола.
Да здравствует тот поэт,
который, поднявшись чуть свет,
за этим столом на заре
пишет о столяре.
И славься читатель тот,
который разинув рот
глядит на творенье резца
и чтит сочиненья певца!