Александр Дунаевский - Олеко Дундич

— Милый юноша! Вы большевиков не знаете. Эти люди говорят по-русски, но все они тайные агенты Германии. Они желают Временному правительству поражения в войне… Русская армия должна стоять вне политики. Но во вверенном мне полку, к сожалению, что ни день, то собрания. Запретить митинговщину не в моих силах: полковой комитет откажет в доверии. А дисциплина требует крутых мер. Керенский ввел на фронте смертную казнь, а я бы, если бы мне позволили, в тылу розги учредил. Как ни хулят палочную дисциплину, но без палки и кнута, ей-богу, нет армии. А если розги не помогут, я бы всех большевиков и тех, кто им сочувствует, собрал бы на баржу, и темной ночью вывез в море… акулам на пропитание…

— А нельзя ли их убедить?

— Да что убеждать! Розги и порка — одно спасение.

Чтобы не выглядеть перед младшим офицером проповедником розог, полковник стал сетовать на трудную обстановку: большевики, мол, сбивают солдат с правильного пути.

— На днях один из них, — продолжал полковник, — на полковом митинге выступал. Здорово говорил, собака! Ну настоящий Плевако! Мне приходилось на процессе слушать этого столичного адвоката. В Одессе Керенского слушал. Талант сверкающий: приятные жесты, проникновенные слова, но, скажу вам откровенно, большевистский агитатор Кангун, которого не только солдаты, но и я, что греха таить, с интересом слушал, переговорит и Керенского.

— Не из Красной гвардии он?

— А вы с ним знакомы?

— В поезде вместе ехали.

— Опасный человек. Боюсь, как бы этот Кангун кое-кого из моих баранов за собой не увел. Я предупреждал полковой комитет. Комитетчики смеются: «Кангуна бояться нечего. Он — наш». Не понимаю, как это сын одесского булочника может стать «нашим». Запомните мои слова, подпоручик, эти «наши» принесут России больше бед, чем кайзер Вильгельм.

— Больше? — переспросил Дундич. — Больше, чем Вильгельм? Не представляю.

— Поживете — увидите. Завтра же я подпишу приказ о вашем зачислении, но вы с сегодняшнего дня можете считать себя офицером Ахтырского гусарского полка.

Полковник пожал руку подпоручику, давая понять, что аудиенция закончена *.

Солнце уже скрылось за морем, когда Дундич вышел из штаба полка. И хотя здесь его встретили не так, как на Торговой, но беседа со словоохотливым полковником и особенно его откровенные рассуждения о пользе розог, о публичной порке, о барже, на которой следует вывезти в море всех инакомыслящих, оставили в душе Дундича еще более неприятный осадок, чем разговор во дворе штаба Красной гвардии.

В высказываниях полковника чувствовался дух Хаджича. Но тот был и остался ярым монархистом, а полковник называет себя сторонником Керенского и даже революционером. Какой же он революционер? Одобряет смертную казнь на фронте, мечтает восстановить палочную дисциплину. На чем свет стоит ругает большевиков. Неужели они страшнее кайзера? Зачем же, в самом деле, большевики призывают солдат брататься с врагами, выступать единым фронтом?.. Разве можно объединить русского с немцем, серба с турком, чеха с венгром? Они были и останутся на всю жизнь непримиримыми врагами.

Эти мысли тревожили, не давали покоя. Посещая полковые митинги и собрания, Дундич хотел получить ответ на эти вопросы. Представители разных партий, упражняясь в красноречии, обходили стороной то, что интересовало Дундича. Ему хотелось послушать Кангуна, но тот в полку не появлялся.

В начале декабря в полку был назначен очередной митинг. В списке ораторов первым значился Кангун.

Митинг открылся точно в назначенный час, а Кангуна на трибуне не было. Слово взял представитель другой партии. А когда он закончил свою речь, председательствующий сообщил: Кангуна не будет, он тяжело ранен.

Дундич помчался на Торговую. У входа в штаб Красной гвардии дежурил тот самый рябой матрос, который встретил когда-то его так недружелюбно.

Увидев Дундича, матрос бросился к нему.

— Виноват я перед тобой, братуха, — произнес с хрипотцой моряк, переходя сразу на «ты». — Не знал, кто ты есть, зачем к нам тогда приходил. Ох и попало мне из-за тебя от Кангуна. В тот день он в губкоме до полудня задержался. А когда в штаб вернулся, ему доложили, какой у меня с тобой разговор был и как я тебя, интернационального бойца, за контру принял. Кангун так меня, дурака, отругал, что век помнить буду. Он сказал, что своим поведением я мировую революцию задерживаю. Весь вечер я тебя по городу искал. Вот хорошо, что ты сам нашелся, что в такую тяжелую минуту к нам пришел. Кангуна нет, синежупанники [9] Так на Украине называли гайдамаков, носивших синие шаровары и жупаны такого же цвета. убили…

Матрос смахнул набежавшую слезу и рассказал, при каких обстоятельствах погиб Кангун.

На рассвете в красногвардейский штаб пришло сообщение о том, что гайдамаки, нарушив нейтралитет, двинулись на город и заняли Канатную улицу. Дежурный поднял с постели Кангуна. Тот, не раздумывая, решил отправиться на Канатную. Напрасно дежурный пытался его остановить, доказывая, что ездить одному опасно. Надо позвонить на заводы, поднять красногвардейские отряды, дать отпор зарвавшимся гайдамакам.

— Этого делать нельзя, — возразил Кангун. — В городе начнется гражданская война. А нам надо избежать кровопролития. Я поговорю с ними сам.

Кангун так верил в силу большевистского слова, что надеялся один остановить вооруженных гайдамаков. Он хотел объяснить им, что взятие власти не решается оружием, но не успел. Затрещал пулемет… Кангун упал, потом поднялся весь окровавленный, сделал несколько шагов и снова упал.

— Наш Кангун умер не спиной, а лицом к врагу, — закончил свой рассказ матрос. — Он хотел сказать им, что революция все равно победит. Ты слышишь, братуха, гудки? Это подымаются заводы, фабрики, весь трудовой люд, вся рабочая Одесса. Только что звонили с крейсера «Синоп». Революционные моряки отомстят за Кангуна. Звонили из Ахтырского полка. Сознательные гусары присоединяются к нам.

— Считайте и меня своим! — воскликнул Дундич.

Гайдамаки отступили, испугавшись народного гнева.

К вечеру в городе стало тихо. Но на душе у Дундича было неспокойно. Гайдамацкая пуля, сразившая Кангуна, задела и его.

Когда Дундич сообщил о своем решении Милану (он не уехал во Францию, остался в Одессе), Чирич замахал руками:

— Зачем поторопился?

Чирич считал, что лучше сначала хорошенько разобраться в обстановке, посмотреть, где со временем окажется корабль революции — на воде или под водой, а потом уже ставить паруса; он доказывал Дундичу, что тот делает ставку не на ту лошадь: в городе не одна, а десятки разных партий, вряд ли большевики возьмут власть. Одесса не Петроград, не Москва. Одесским большевикам не так просто захватить власть. В приморском городе, в его фешенебельных отелях и меблированных комнатах собрался весь «цвет» старой России: московские фабриканты, петроградские банкиры, орловские помещики, юзовские шахтовладельцы, бывшие сановники бывшего императорского двора…