Александр Дунаевский - Олеко Дундич

— Родственник или однофамилец?

— И не то и не другое. Это мой ординарец. Настоящая фамилия его — Паршин. Лет на пятнадцать старше меня. Потому его и называют старым Дундичем.

— Он про молодого стишки сочинил, — вставил Сороковой.

— Интересно послушать.

Сороковой принял позу чтеца и нараспев прочел:

— Хорошо, что пришел, и хорошо, что нашел, — подхватил, улыбаясь, Ворошилов. — А теперь пойдем освобождать Донбасс, мою родину, там я начинал трудовую жизнь.

— В Алчевске, на металлургическом заводе, — продолжил Сороковой.

— А ты откуда знаешь?

— Я по соседству на шахте работал. Тем заводом француз управлял, а на нашей шахте хозяином был англичанин. Отец сказывал, что еще в девяносто девятом году слесарь Клим Ворошилов за рабочих стоял, на забастовку их поднимал. За это вас тогда с завода уволили, в черный список занесли.

— Было такое, — подтвердил Ворошилов.

От Сорокового Дундич знал, что слесарь Ворошилов с юношеских лет связал свою жизнь с большевиками, с революцией. Ни ссылки, ни тюрьмы не согнули его. Луганцы избрали его председателем Совета рабочих депутатов. Когда обнаглевший кайзер двинул свои полчища на Украину, Ворошилов принял на себя командование 1-м Луганским социалистическим отрядом, который стал костяком 5-й Украинской Красной Армии, совершившей героический многодневный поход от Луганска к Царицыну.

Вспомнилась недавняя встреча с Калининым. Его биография во многом была похожа на биографию Ворошилова. И тот и другой — рабочие. Ворошилов — слесарь, Калинин — токарь. Оба вышли из народа, живут и творят для него, вместе с ним переносят трудности войны; вспомнился общий стол, за которым он сидел рядом с Михаилом Ивановичем, шумевший самовар, кусочек сахару, поделенный на восемь долек, и слова, сказанные всероссийским старостой: «Когда страна голодает, привилегий никому не должно быть. Все в одинаковой мере: и председатель ВЦИК, и рядовой красноармеец — должны делить тяготы гражданской войны».

Так могут рассуждать только настоящие большевики.

Сашко вспомнил первомайский митинг, на котором выступал Ворошилов. Тогда речь шла о Красном знамени, которое нельзя вырвать из пролетарских рук.

— Мы пронесли свое знамя от Луганска до Царицына, от Воронежа до Касторной, — продолжал Сашко, — а теперь понесем его в Донбасс и там расквитаемся с Деникиным.

— Правильно мыслишь, парень. — Ворошилов ласково посмотрел на Сорокового. — Час расплаты настал.

«…Час расплаты настал. Красная Армия обильно польет вражьей кровью равнины Донецкого бассейна, — писал через несколько дней Ворошилов в своей статье „У ворот Донецкого бассейна“, опубликованной в газете „Красный кавалерист“. — Больше полувека эти равнины омывались реками рабочей крови, создавая богатства тем, которые теперь так зверски дерутся за свое право мучить и терзать народ. Но пришел конец народному рабству, и ни одной капли драгоценной трудовой крови не прольется больше за барские интересы.

Пролетариат и крестьянство, руководимые большевиками (коммунистами), проливают свою и врагов своих кровь за свои собственные интересы, за вольный труд, за светлую жизнь и равенство всех людей. И революционный народ с замиранием сердца следит за отчаянной борьбой своих лучших сынов с вековечными врагами, которые не хотят дешево отдать Донецкий бассейн. Подлый враг знает, что Донецкий бассейн в руках народа — это осиновый кол в гнусную голову контрреволюции.

Когда у нас будет уголь, загромыхают поезда железных дорог, развозя народу соль, сельскохозяйственные машины, мануфактуру, заработают заводы и фабрики, и отопят рабочие центров свои холодные жилища.

Свободней вздохнет измученный народ. Прибавится сил для борьбы с насильниками — фабрикантами и помещиками. И легче ему будет начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых.

Крепче же сожми винтовку, красный воин! Получше приготовься, красный храбрый кавалерист, и стройными стойкими рядами сметем деникинские банды с лица пролетарского Донецкого бассейна!

Пусть Красное знамя труда на веки-вечные водрузится в угольном царстве, и народ не забудет наших великих жертв и славных доблестных сил. Он скажет: наши сыны были достойны великих дней освобождения, они завоевали нам жизнь».

Воротами Донецкого бассейна, о которых писал К. Ворошилов и через которые должны были пройти красные конники, чтобы «начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых», исстари считается узловая станция Сватово. На пути к ней лежал Купянск, город, где находилось «главное командование вооруженных сил Юга России» (так громко называл свой штаб уже основательно потрепанный, но еще не добитый генерал Деникин).

Буденный решил обойти Купянск. По заданию командарма бойцы 4-й кавалерийской дивизии совершили обходный бросок и овладели станцией Сватово. Удар был настолько неожиданным, что деникинцы в течение всего дня продолжали вести переговоры со Сватовом, не подозревая, что станция уже находится в руках красных. Они передали, что из Купянска в Сватово отправлен эшелон с теплым обмундированием.

Эшелон встретили красные конники. Они рады были полушубкам, шапкам, теплому белью.

— Надо в Москву Калинину написать, — говорил Сороковой Дундичу, принимая для бойцов полушубки. — Пусть о нас не беспокоится, не посылает нам теплую одежду. Рабочим нужнее. Они, надо думать, мерзнут. В газетах пишут, что дома в Москве не отапливаются — нет дров, угля.

— А что, если из Донбасса послать эшелон с углем? — предложил Дундич. — Вот выгоним из Донбасса Деникина и пошлем.

Овладев воротами Донбасса, красные конники, поддерживаемые пехотой, неудержимо двигались вперед, освобождая один населенный пункт за другим.

Шахтеры, железнодорожники, крестьянская беднота радушно встречали своих освободителей. Звали их на постой, делились скудными запасами пищи. Женщины стирали бойцам белье, выхаживали раненых.

Дундич вместе с Марийкой попал в семью помощника машиниста депо Переездная Ивана Мелентьевича Попова. Он и его жена Елизавета Васильевна приняли Дундичей, как обычно принимают самых дорогих и желанных гостей.

Олеко редко бывал дома. Он находился в частях, выполняя поручения командарма. Рядом с Дундичем уже не было Якова Паршина — его отпустили из армии по болезни. Не было и Сашка Сорокового — его унес сыпняк, от которого в те дни гибло больше людей, чем от вражеских пуль и клинков.

Дундич вынес Сашка с поля боя совсем ослабевшего, не думая о том, что та же тифозная вошь свалит и его. Это случилось на третий день после смерти Сорокового.