Камил Икрамов - Дело моего отца [Роман-хроника]

— Как думаешь, если я попрошу, может он дать распоряжение, чтобы прораб ставил меня на плинтуса? На плинтусах нормы хорошие.

В тот день я встретился сразу со всей своей родней, потому что обрезание — это праздник, на который приходят не только близкие родственники, но и дальняя родня, и соседи.

Бедный Улугбек, мальчик лет восьми, страшно похожий на своего отца и на своего деда, такой же черноглазый, лежал на одеялах и стонал. Обрезание ему сделали за несколько часов до моего прилета. Во дворе играли музыканты, один — на бубне, другой — на зурне. Дымился плов. Вообще на этом тое было более трехсот гостей. Они приходили не все сразу. Кажется, шла уже третья сотня.

Вечером мы сидели в своем кругу. Мы сидели на глиняном возвышении среди двора, на той традиционной суфе, которая есть в каждом старом узбекском доме. Виновник торжества, опоенный специальным снадобьем, уснул. Уснула младшая дочка. На суфе сидели Амин и Ургут. Жена Амина Кумри то присаживалась на минуту, то уходила в дом за угощением. Над суфой, свешиваясь с виноградника, болталась мутная электрическая лампочка, и под ней в сторонке от нас сидел мой второй двоюродный брат — слепой Рашид.

Он сидел к нам боком в каком-то особом ракурсе, в котором обычно сидят слепые, участвующие в разговоре зрячих. Амин рассказывал какие-то истории, иногда смешные, иногда назидательные, Ургут по-детски смеялся, а Рашид молчал, изредка вставлял слово или два.

Я в детстве сторонился его, как здоровые дети сторонятся людей непонятных, искалеченных.

Большую часть из тех девятнадцати лет, что мы не виделись, Рашид страшно бедствовал. Несколько лет он нищенствовал на базарах, гадал по книге для слепых. Это, пожалуй, все, что я о нем знал. Не помню, по какому поводу, я сказал Амину:

— Ну, что ж, все к лучшему в этом лучшем из миров, как говорил Вольтер.

— Камил, — растягивая гласные, сказал Рашид, — это сказал не Вольтер, это сказал Панглосс. Не нужно путать слова автора со словами героя. От этого происходят многие неприятности.

С этой фразы я и запомнил, с этой фразы я и обратил внимание на своего брата Рашида.

Из всей нашей семьи, из всех нас, выросших в советское время, из всех нас братьев — родных, двоюродных и троюродных братьев, среди которых есть ученые, хирурги, известные писатели и академик, — Рашид бесспорно самый умный и талантливый.

Он философ, живущий внутренней жизнью, он стоик, он ужасно одинокий человек, не желающий ничьей помощи и боящийся жалости.

— Ты интересуешься дедом? — спросил он меня, так же не поворачивая головы. Это был довольно образованный человек, которому образование не дало ничего, кроме фанатизма. Он зверски бил своих детей; всех — и дочерей, и сыновей, бил даже женатых сыновей. Только дядю, — дядей Рашид называет моего отца, — он не бил, кажется, с одиннадцати или с двенадцати лет. Это старухи так рассказывают. Нет, с тринадцати… От деда ничего не осталось — ни фотографии, ни писем. И добрых воспоминаний о нем не осталось. Эй, Кумри, — сказал он невестке, — принеси скалку.

Та принесла довольно узкую и длинную палку, не точеную, как русские скалки, а просто нетолстую трость.

— Вот, — сказал он, — это посох, с которым наш дед ходил в Мекку.

Почему же он такой короткий? — спросил я Рашида.

— За эти десятилетия, как он вернулся, — сказал Рашид, — соседи и родственники выпрашивали по маленькому кусочку для талисманов. Ведь посох-то святой, дедушка с ним в Мекку ходил. Ты не знаешь, тумор называется. У нас в это верят.

У Рашида поразительная память. Он помнит все даты и имена. Рассказ о тридцать седьмом он начинает с елки, которая была в нашем доме. Не здесь, в доме дедушки, а там, на Гоголевской, где в доме, принадлежавшем когда-то военному губернатору Сырдарьинской области, жил первый секретарь ЦК.

Этот дом я попытался описать в главе о высоком чине царской администрации. Камин описал и террасу, примыкающую сразу к нескольким комнатам.

Мы прожили в этом доме всего один год, отец категорически не хотел туда переселяться, однако настаивали и настаивали из Москвы. Зачем это было надо?

— Я помню эту елку, — говорит Рашид. — Мы тогда с тобой разговаривали, а потом Ургут стал показывать кино. У него был проектор для немого кино. Тогда дядя вошел и увел меня к себе в кабинет, чтобы поговорить. Он решил, что я скучаю, когда все смотрят немое кино.

11 июня я тоже приходил к вам на Гоголевскую. Дядя обещал отвезти меня в Одессу к профессору Филатову. Тогда очень много шума было вокруг Филатова, и дядя сказал, что отвезет меня к нему. Я очень надеялся.

А 12 июня, — я не проверяю даты, которые указывает Рашид, потому что он никогда не ошибается, — я услыхал по радио о группе Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка и Эйдемана. Я запомнил эти две даты, потому что очень испугался. Я почему-то подумал, что меня могут не повезти к Филатову.

А в выходной день 18 июня я узнал о снятии Файзуллы (Файзуллы Ходжаева. — К. И .). Я подумал: тут что-то не так. И я почему-то сказал матери, что Файзуллу не только сняли, но и посадили. Я всю ночь не спал, боялся, что мать скажет отцу и мне влетит за вранье, он мог побить. Мы все его боялись, он был похож на дедушку. Утром я признался матери, что сам придумал про арест. А она, оказывается, ничего ему не говорила. — Рашид горько усмехается. — Помню, что с 3 августа председателем Совнаркома вместо Файзуллы стал Абдулла Каримов. А потом однажды пришел отец и сказал матери:

— Аблуллани уткызып коепти (Абдуллу арестовали).

Потом он как-то рассказывал, что встретил Джуру Тюрябекова и тот сказал ему, что он теперь председатель Совпарткома.

Примерно десятого августа Муршида писала письмо дяде Юсупу. Отец сказал Муршиде, что у нас отстранен от дел наркомфин Исламов и предгорсовета Таджиев.

Я пришел в школу для слепых первого сентября, а четвертого сентября воспитатель школы-интерната Самуил Давыдович Капсун сказал мне:

— Приходи вечером, будем читать статью о твоем дяде.

По-моему, твоего отца забрали 20 сентября днем. Так мне кажется. Мы все время звонили, но к телефону никто не подходил. В школе для слепых в тот день, двадцатого, ко мне прибежал мой приятель Шурик Ковалев и сказал: «Портреты твоего дяди снимают».

— Рашид, — спросил я, — разве у вас в школе для слепых были портреты моего отца?

— Чему ты удивляешься? — усмехнулся Рашид. — Это единственное, что тебя удивляет?

Нет, я не стану рассказывать о пытках, которым подвергали моих знакомых. Я не стану высказывать предположений о том, как пытали моего отца. Я не знаю, в какой тюрьме сидел отец, кто и где допрашивал его, где его расстреляли, где похоронили. Говорят, что на Лубянке был свой крематорий, труба которого выходила в трубу игрушечной фабрики. Ложь, конечно, досужая выдумка. А вдруг — правда?