Анатолий Маркуша - Дайте курс

Вспоминаю давнее. И никак не укладывается в сознании, что тот Костя и седеющий Константин Александрович В. — генерал-лейтенант авиации, герой и командующий ВВС округа — одно лицо.

— Читал, в журнале «Америка» заметка была, называлась «Летчик поневоле»?

— Не читал. А про что?

— Ну, летели трое на частном самолете. А пилоту в воздухе плохо стало. Один из пассажиров взял управление, сообщил положение на аэродром. И зашел на посадку…

— Надо же, не растерялся! И сел?

— И сел. Конечно, ему с земли подсказывали. Но все равно здорово. Тем более что раньше-то он никогда даже и не пробовал летать.

— Сильна машина! Если пассажир сам сесть может, это, я тебе скажу, самолет!

— А летчик умер. В полете. Сердце. Старый был. Кажется, шестьдесят пять.

— Хорошая смерть.

— Еще бы.

Разговаривая так, пилоты медленно подвигаются вместе с очередью к буфетной стойке.

Берут кефир, берут огурцы, берут сыр, берут плюшки.

Наскоро закусывают и расходятся по машинам. У ребят вылет. Очередной, обычный вылет, точно такой же, какой был и вчера и позавчера, такой, что будет и завтра, и послезавтра, и еще много-много раз. Попутного им ветра! Чистых посадок!

— Здорово!

— Привет!

— Скажи, ты в Т. садился?

— Садился.

— Ну и как?

— Паршиво.

— А точнее?

— Полоса сама по себе ничего. Подход — дрянь. Лучше всего с курсом в двести семьдесят три градуса снижаться. Разворот над пересечением шоссейки и канала сделаешь. И смотри: как желтый бугор проскочишь, он весь-весь щербатый какой-то — там, видно, строили что-то и бросили, — сразу газы затягивай и на край огородов прицеливайся. Покажется, рановато газ убрал, но это потому, что огороды кривые. Сначала близко смотрятся, а потом как бы проваливаются. Левее колодец увидишь. А справа — сенные сараи. Если высотенка десять метров тут будет, значит точно. Сядешь, тормози осторожно. Полоса битая. После дождя лужи стоят. Опасные лужи. Развернуть может. Ну и всё. В остальном нормально.

— Спасибо!

— На здоровье.

— Витьку не видел?

— Не видел.

— Ну пока!

— Счастливо!

Через пять минут по радио раздается: «Граждане пассажиры, вылетающие на Т., просьба пройти на посадку…»

Он был странный, этот Раймонд Ивасев. Имя странное. И сам длинный, худощавый, какой-то отсутствующий.

В школе его звали Дон-Кихотом.

Он любил смотреть на садящиеся самолеты и повторять, как заклинание: «Fliegen heist landen».

Нет, он не был немцем, но знал язык и фразу эту вычитал в какой-то немецкой авиационной книге.

Странное дело, но скоро все в отряде повторяли, как попугаи: «Флиген хейст ланден!», что в переводе на русский означало: «Летать — значит приземляться!»

И знаете, что уж совсем удивительно, через некоторое время летчики отряда стали садиться куда чище, элегантнее, точнее всех остальных пилотов.

Впрочем, может быть, это не так уж удивительно, может быть, все дело в том, что повторение и на самом деле есть мать всякого ученья? (Да простится мне этот немецкий оборот в исконно русской пословице).

Серая глыба гранита. На вершине — бюст. Нет, в жизни он не был таким красивым, таким мужественным, таким устремленным вдаль. Внешне, во всяком случае. Он был как все. Может быть, чуточку напористей, самую малость заметнее, капельку белозубей.

Погиб он год назад.

На высоте 10 тысяч метров взбесившимся струйным течением деформировало рули. Машина потеряла управление. Он падал вместе с машиной. Падал невероятно долго — одиннадцать минут. Он знал — это конец. И все одиннадцать минут передавал на землю, как ведет себя машина, что показывают приборы, каков характер возникшей тряски, колебание перегрузок.

Он не мог покинуть погибающий самолет. Машина была пассажирская, полет — рейсовый, парашюты не предусмотрены.

Когда в его распоряжении осталась последняя минута, он сказал земле:

— Прощайте, товарищи, позаботьтесь о наших семьях.

Ему исполнилось тридцать два. Он был пилотом 1-го класса.

С тех пор прошел год. Машины улучшили. Конструкторы воспользовались данными его последней радиопередачи. Никто не мог предположить прежде, что струйные течения способны так бунтовать. Он первым столкнулся с этим безумным, слепым натиском.

Он погиб, но теперь уже никто не погибнет.

С тех пор прошел ровно год. И сегодня к серой глыбе гранита, к белокаменному бюсту, глядящему незрячими глазами в синюю бездонность неба, пришли его товарищи. Те, что летают на усовершенствованных кораблях.

Разные люди. Отдельно ото всех, группкой стоят дочерна загорелые, молчаливые, задумчивые люди. Мне не надо спрашивать, кто это. Это летчики. Я узнаю их по спокойным тяжеловатым рукам, по особенному развороту плеч, по сосредоточенной задумчивости глаз.

Седой командир корабля кладет к постаменту какие-то диковинные, не русские цветы. Огромную охапку. Целый сноп.

— Откуда? — шепотом спрашивает его молодая женщина в форменном костюме, видимо стюардесса.

— Из Каира, — тоже шепотом отвечает седой. — Боялся, не довезу.

Кто-то тихо-тихо сморкается.

Летчики молчат. Летчики стоят, тесно прижавшись друг к другу.

И снова шепот, еле слышный, как вздох:

— А он редиску любил…

— Ш-ш-ш…

И тишина.

Сквозь людей, тихонько раздвигая собравшихся, идет человек в штатском. Он невысокого роста, у него редкие волосы, тонкий шрам перечеркивает лицо.

Летчики узнали его. И все разом безмолвно, сдержанно кланяются. Это испытатель. Он искусственно создал и повторил режим разрушения машины и своим полетом окончательно подтвердил данные того злополучного дня. Он же поднял в воздух первую модифицированную машину и снова перешагнул рубеж катастрофы. Далеко перешагнул.

Человек с тонким шрамом на лице склоняется перед глыбой гранита и рядом со снопом каирских неведомых цветов кладет несколько белых гвоздик.

Летчики чуть-чуть отступают. И он становится вместе с ними, в стороне ото всех других.

Ветер бесшумно колышет листья. В ярком голубом небе тихо плывут снежные облака-великаны. Кто-то на высоте тянет белый инверсионный след за хвостом своего самолета. Двигателей не слышно: очень высоко.

Сейчас летчики наденут фуражки и медленно отступят от гранитной глыбы, от беломраморного бюста, от свежей горы цветов. Ровным шагом пойдут они по золотистой песчаной дорожке к чугунным молчаливым воротам. И только там — за воротами заговорят все разом: о полетах, о горьком горе потерь, о своем товарище, которого уже нет.

Но есть минуты молчания, в миллион раз более убедительные, чем все слова в мире.

— Данные пеленгатора, — сказал руководитель полетов. И тут же приказал: — Локаторщикам следить все время. — Он нажал на кнопку выносного микрофона и произнес каким-то механическим, неживым голосом: — «Меркурий-4», «Меркурий-4», как слышите меня, как слышите меня? Я Рыба, прием.