Родион Ребан - Имя и отчество

Слава богу, он не сказал, можешь ли ты так же накормить.

— Не отдам.

Вот так, полковник. Ваш ход, полковник.

— Но, девочка, так нечестно. Ты держишь его под замком, получается, мы не на равных. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Все равно.

— Что она сказала?

— Она сказала: «Все равно», — перевел я.

— Александр, ты меня извини, — сказала жена, — но, по-моему, ты разговариваешь не просто с косноязычной… Это, наконец, невыносимо, мы не можем ждать… Какие могут быть переговоры с ненормальной? Должен же быть запасной ключ, в конце концов, вызвать слесаря… У вас ведь есть слесарь? Я видела, у вас мастерская какая-то…

— Люся, успокойся. Спокойно.

— Вы же мужчины.

— Люся, н е л ь з я ломать дверь.

— Александр, по-моему, ты увлекся. В конце концов, я тоже… не пешка.

— Директор идет, — сказал я.

Хоть Гордеич встал, конечно, с постели, но выглядел он как-то особенно прилично, застегнут на все пуговицы, ботинки зашнурованы. По-моему, он специально иногда их не зашнуровывал. Возникали такие критические моменты, когда какой-нибудь из воспитанников впадал ни с того ни с сего как бы в столбняк — не вставал, не шел завтракать, не шел обедать, и на ужин его не поднимешь. (Таких лучше не трогать, переждать; а вот бывает опасно, когда не остановишь в какой-нибудь глупости: вдруг засобирался на БАМ или пустил где-нибудь воду, на кухне, в бане, в умывальне, в уборной, его отгонишь, он в другом месте пустит; я про эти случаи говорю.) Звали Гордеича, он приходил, выслушивал и — зашнуровывал ботинки. Все. Больше ничего не требовалось… Но хотя и прилично, все-таки он был, конечно, болен, сразу видно, задыхался. И, пожимая руки родителям, осматривался, куда бы сесть.

— Извините старика, я все-таки сяду… Венера, стул мне вынеси.

Замок щелкнул; Гордеич сел на подставленный Венерой стул. И чего-то обеспокоился — заворочался. Похлопал себя по карманам, закряхтел, отодвинул от себя вставшую слишком близко Венеру.

— Не видишь! — нашел он, наконец, и сверкнул на меня гневным глазом. Я уже заметил, что в гневе он сверкал именно одним глазом, словно выстреливая, прищуривал другой. — Я сижу, а женщины стоят!

Я кинулся за стульями. Павлик спал на Венериной кровати в обнимку с автоматом; автомат этот влетел Венере рублей в двенадцать, не меньше.

— Я тебе говорил: не езди в Касимов. Вот и вышла дура. — Директор хотел сказать еще по этому поводу, но не сказал, к этому несказанному хотел еще добавить, но не добавил; или он так ругался про себя, трудясь лицом? — …А мальчик не игрушка, — закончил он этот внутренний монолог. — Молчи! — сверкнул он на меня еще раз. — Знаю, ты все про то же: человеку нужна родня. Ясное дело, нужна, да где ее возьмешь, если нету.

— Кто ищет, тот найдет.

— Ты Америку-то не открывай, — Гордеич снова пропустил что-то продолжительное. — Были уже у нас такие. Одна тоже ездила, ездила, мать искала, знала, что живая где-то, а потом принесла в подоле и рада: вот моя родня, я сама теперь мамка… Так ведь эта торопится сразу двоих нянчить. Ну-ка, Касимова, завидущие твои глаза, глянь на них. Они же против тебя нищие. За одно то только, чтоб свой ребенок родился, все отдадут. Квартиру, и машину, и что там еще… Отдадут, отдадут, не сомневайся. Да вот беда, никто им такого обмена не предложит. Пришли с протянутой рукой: дайте хоть чужого, мы попробуем полюбить его как своего, может, получится. А может, и не получится, это уж как бог даст. Забыла? Как обратно приводили и сами мы обратно забирали? А ты: не отдам. Отнесешь Пашку в машину, ему еще досыпать.

Когда мы все шли гурьбой, Павлик на руках Венеры так и не проснулся, хотя Венера старалась незаметно разбудить, не проснулся и в машине. И такое было у Венеры лицо, когда полковник переложил мальчика поудобней, а потом удержал жену за руку, когда та полезла в сумочку, наверное, хотела расплатиться с Венерой за автомат, а потом взяла Павлика себе на колени, — такое было лицо… Ну, не стоит об этом.

Батыгин в гараже больше не появлялся. Может быть, ему было стыдно. А Танюшин как ни в чем не бывало крутился тут, то есть не крутился, это слово к нему не подходит, — присутствовал. Я его н е з а м е ч а л. Изо всех сил. Порой хотелось спросить: ну и чего ты добился?

Оказывается, вот чего. Надо сказать, у нас автобусная остановка расположена возле самых ворот, а учительские дома — на противоположной стороне детдома, а пройти к этим домам можно двумя путями — обогнув территорию или прямо, через саму территорию. Ну так вот, когда прибыл вечерний автобус, мы увидели, как Маша прошла к своему дому через территорию, и первое, что я подумал: так, для Маши территория уже не запретная зона. С Батыгиным, значит, покончено. Потом уж подумал: ага, где-то ее все-таки догнало известие, что с отцом плохо.

На следующий день я не вышел на работу: простуда взяла свое. Мне казалось, что недавние события пришли к своему завершению, и позволил себе поболеть. Правда, к вечеру все-таки не выдержал и пошел гнать ребят из гаража готовить уроки. С трудом прогнал. Выключил лампочки, они так больно резали глаза, уж и сквозь веки резали. Надо было хоть таблеток каких-нибудь, что ли, взять. И я направился к нашей врачихе Степаниде Ивановне. Быстро теперь как темнеет; полпятого, а уж день прихлопнули, маленькая еще оставалась сбоку щель…

Степанида Ивановна долго слушала, притаившись у меня за спиной, я стоял смирно с подолом рубашки на груди и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— Вы Рудольфа Павловича помните?

— Как же не помнить, я тридцать лет здесь работаю. Ложись-ка.

В больнице я больше всего боюсь прикосновений. Но, как всякий брезгливый, обреченный подавлять и скрывать брезгливость, я плотно, всем голым животом прижался к стерильным доскам лежанки.

— Ну и как? Какой он?

— Павлович-то? Да такой же.

— То есть как это такой же?!

— Лежи, лежи! Завскакивал… Такой же был вскочун.

— И все? А разница? Разница-то в чем?

— Есть и разница. Ты вот что-то спросить хочешь, я вижу, и вот вертишься с вопросом, вот вертишься… А тот прямо спрашивал: тетя Стеша, меня ребята любят? Вся и разница.

— Тетя Стеша, говорят, нам нового директора пришлют, — перескочил я.

— Что-то ты какой… Два часа уж как по детдому ходит, знакомится. Боюсь. Гордеич уж не оправится. Угораздило тебя с ним вместе заболеть: вернешься — опять сначала все начинать. Новый директор — новые и порядки. Поедешь завтра с направлением в больницу. Направление я тебе сейчас выпишу, с ним сразу к терапевту, регистрироваться не надо.

— Зачем к терапевту?

— Полежишь, полечишься. Воспаление легких у тебя.

— Ну да!

— Одевайся-ка!

Когда мы с ней вместе вышли и в коридоре под забрызганной известью пронзительно яркой лампочкой старушка, уже в пальто и пуховой шали, прощаясь, подняла лицо, я подумал, что что-то главное забыл спросить. Хотел проводить, чтобы вспомнить по дороге, но она уперлась рукавичкой в грудь: «Ни-ни!» Тут меня действительно стало знобить.