Родион Ребан - Имя и отчество

Эта игра не имеет конца, ее невозможно прервать добровольно, и разве что только сильный голод или темнота, когда уже не видно полета мяча, возвращает игроков к действительности, то есть домой, где их ждет… Но так ли уж это важно, что их там ждет.

И стоит ли говорить, что Петр Данилович никогда не играл в «попа-гонялу»? Наверное, это уже и так ясно. Когда ватага играющих появлялась в конце переулка, маленький Петя брал корзинку и с хмурым видом принимался рвать у них под ногами мураву для гусей.

…Петр Данилович остановился. Тот придавленный в нем рахитик, бескровный, сплюснутый в узор росток вдруг напружинился. Петр Данилович снял пиджак, аккуратно свернул его и подал жене, расслабил узел галстука. Было необычно видеть его на улице в одной рубашке. Он поплевал на руки и сказал:

— А ну, дети, дайте мне разок вдарить!

И он, неумело размахнувшись, рассек воздух рядом с подброшенным мячом.

В этом ударе, насколько неуклюжем, настолько же необыкновенно сильном, просвистела такая жуть, что провожающие Петра Даниловича перестали улыбаться.

— А ну еще разок!

Мяч взвился.

Жена уже протягивала ему пиджак, но тут Петр Данилович отшвырнул биту и побежал. Ему надо было успеть до условной черты раньше, чем его «осалят». И он успел. И тем самым получил право снова бить первым — оттуда, где нашли брошенный им с такой силой мяч.

Родные переглянулись и робкой толпой двинулись за Петром Даниловичем, но игра уже завернула в другой переулок.

Между тем поражены были не только родные. Из окон высовывались люди, прохожие останавливались и смотрели, как Петр Данилович в мрачном азарте вел игру.

Примерно через час в сквере перед единственным нашим кинотеатром, в парке, где на открытой веранде клуба шла вежливая прохладная игра в бильярд, в очереди за пивом возле автобусной станции, в мужской парикмахерской с раскрытыми настежь окнами и дальше, вдоль всей длинной главной улицы люди поворачивали головы на странный звук, похожий на звук охотничьего гона, который катился где-то в районе приречной окраины. В этом клубящемся, густо ворочающемся звуке, никого к себе не зовущем от переизбытка мощи и потому полном зова, каждому слышалось примерно следующее: ты одинок, ты слишком далеко от самого важного события, ты останешься без награды, если не примешь участия в великом загоне. В общем, как бы там ни было, а многие начали помаленьку сворачивать в сторону. А потом, заметив, что кто-то побежал, побежали и сами.

И вот из города на проселочную дорогу, где картофельное поле полого спускалось к реке и открывались заречные дали, выкатилась огромная толпа. На острие ее двигалась игра. Петра Даниловича в его потемневшей от пота нейлоновой рубахе не сразу можно было заметить, потому что вместе с ним играл почти весь его бухгалтерский отдел, играл дородный директор райсобеса, играли два бойца пожарного отряда, начальник паспортного стола, какие-то малознакомые ему люди из других ведомств, совсем незнакомые и даже, черт возьми, какие-то иностранцы. Вот уж не скажу, откуда они тут взялись. Может быть, их везли смотреть строительство нашего санатория, и вот встряли. Их автобус двигался позади толпы, и из его окон высовывались фальшиво молодые старухи, щелкая своими фотоаппаратами. Иностранцы, кстати, кричали громче всех. Но надолго их не хватило, скоро автобус развернулся и покатил обратно. Встречным мотоциклистам и водителям «жигулей», возвращавшимся в этот час со стороны Сухого Карасука, куда обычно по субботам и воскресеньям ездили по грибы, невозможно было объехать толпу, и им приходилось соваться прямо в картофельную ботву.

Отсюда видно было, как рабочие, разбиравшие на той стороне реки палатки и шатры ярмарки, бежали к берегу, к лодкам.

— Эй, на кону! — кричал Петр Данилович. — Ослепли? Картошку не топтать, левее, левее заворачивай, на поскотину! Чья очередь? А ну, врежь на ту покать!

Как всегда, Дима закончил работу сегодня много раньше пяти.

Но сегодня и уйти надо было с завода раньше.

Еще утром в проходной он показал мастеру Гоношенкову, молодому, очень опрятному, вежливому и холодному умнику, извещение из милиции, в котором говорилось, что такой-то вызывается в качестве свидетеля по делу… Графа «по делу» не была заполнена. Показал, но не протянул, чтобы Гоношенков не взял в руки, и тот не взял, только кивнул. Извещение было старое; как-то его действительно вызывали в милицию свидетелем по совершенно чепуховому делу: кто-то кого-то за что-то… А его дернуло же тогда подвернуться, а главное, дать милиционеру свой адрес. Теперь извещение пригодилось, он переправил только дату, получилось грубо, но, слава богу, пронесло. Гоношенков кивнул — непонятно, впрочем, с каким значением. Но главное было сделано: можно было с работой поднажать и уйти раньше времени. Гоношенков увидит, что его нет, но вспомнит о бумажке и завтра ничего не скажет. И он тут же избавился от липового документа, скомкал и бросил в забрызганную суриком крапиву.

Но видно было, что Гоношенков остался все-таки недоволен. То ли тем, что его рабочий срывался раньше времени, то ли вызовом в милицию. Получалось — как бы вызовом.

— Дима, ты вот что… — часом позже сказал Гоношенков, но остановился подумать в какой-то заботе. Тут его срочно позвали к телефону, и Дима был на время забыт.

В обеденный перерыв Дима, проходя с тарелкой рассольника мимо столика мастера, остановился и с тем выражением, с каким прежде готовился выслушать его, сказал в тарелку:

— Геннадий Васильевич, ну я же не виноват.

Мастер поднял на него непонимающие глаза, потом кивнул. И опять получилось непонятно — о чем кивнул? Как-то это все-таки беспокоило.

Готовые контейнеры вывозились из ремонтного цеха автокарами на асфальтовый двор с крапивой вдоль бетонной стены, и здесь Дима эти контейнеры красил. Все здесь было многослойно забрызгано суриком: асфальт, стена, вентиляционные трубы, упорная крапива, и в воздухе стоял запах олифы.

Давление в краскопульте было все время хорошее, жиклер иногда немного засорялся — брызгало в неожиданную сторону или начинало просто капать, и Дима работал без маски, чтоб не отвлекаться. Один раз старый рыхлый Орешников, который входил в комиссию по безопаске, погрозил ему издали кулаком, но Дима только сверкнул на него зубами. Еще отвлекали: какой-то старик породистого вида, с брюшком, раздвинувшим в стороны ремни подтяжек, показался в проломе стены, поймал взгляд Димы и постучал пальцем по пластмассовой канистре. Кажется, раз Дима уже отливал ему олифы — тут недалеко за пустырем с неистребимой свалкой строились дачки, — но сейчас он покачал головой. Породистый как-то облегченно тотчас согласился и отошел.