Борис Полевой - Доктор Вера

- Вы туда не пойдете, - сказал он негромко, но решительно и, должно быть, заметив у меня на лице обиду, пояснил: - Больную принесут сюда.

- Кто? Кто принесет?

- Хорошие советские люди... Их фамилия Блитштейн? Так?.. Адрес я правильно запомнил?

Он повторил адрес, не забыв добавить «наискосок от бань». Здорово в общем-то придумал. Но интересно, как он сумеет все организовать? Через этого пройдоху Мудрика, что ли?.. Так тот сам на костыле. Ну, посмотрим, посмотрим! Тут я вспомнила этот «бефель» и уведомление, все еще красующееся на столе.

- А не подвергнем мы этим опасности весь госпиталь? Может быть, все-таки лучше лечить больную дома? По каким законам можно обвинить врача, что он пошел к больному?

- Фашисты перечеркнули все человеческие законы, - сказал Сухохлебов, с тревогой смотря на меня.

- Ну откуда у них это человеконенавистничество?

- Фашизм есть фашизм. - Сухохлебов был очень серьезен. - Человеконенавистничество - его основа. Сила Гитлера в том, что он научился будить в людях самые дремучие инстинкты, превращать людей в зверье.

- Волки, прямо волки.

- Доктор Вера, не оскорбляйте волков...

Я уже хотела было идти, но он остановил меня.

- Кстати, Вера Николаевна, думаю о том, что вам говорил доктор Краус. Помните об этих историях болезни, как он выражался, «скорбных листках»... Это не случайно. В военной администрации здесь теперь эсэсовцы. Это ведь звери из зверей. Надо, как изволит выражаться Мудрик, чтобы «все было в ажуре»... Кстати, о нем можете не беспокоиться, раны его заживут без вашей помощи. - Он вдруг спросил: - Много ли у нас военных?

Я ответила:

- Больше половины. Ну и что?

Я, признаюсь, восприняла совет Толстолобика только как проявление немецкой аккуратности. Хочет, чтобы шпитальлейтерин Вера не ударила лицом в грязь. Но учить и требовать он мог и с помощью Прусака. А тут, конечно, другое. Ой, как я еще глупа! Что бы я вообще стала делать без Сухохлебова, без мудрейшей Марии Григорьевны, даже без тети Фени с ее божбой, пословицами и длинным языком? Хорошо, что они рядом, возле меня...

- Отберите мне эти истории болезни, я тоже гляну, - попросил Сухохлебов.

А секрет тех необычных взглядов, которые я все время чувствовала на себе, объяснила Сталька.

- Домик, ты заметил, наша Вера какая-то сегодня не такая? - донесся голосишко в «зашкафник», где я было прилегла после всех переживаний.

- Отстань, не мешай, - ответил Домка. Он восседает за столом дежурной сестры и по моему поручению отбирает истории болезни наших военных.

- А Вера у нас красивая, верно?

- Уйди, сейчас заработаешь.

Раздалось неопределенное восклицание, по которому я поняла, что ему показали язык. Обиженная Сталька зашла ко мне и, по обыкновению, поставила вопрос ребром:

- Ма, почему ты сегодня такая красивая?

- Красивая? - не поняла я и невольно посмотрела в темное стекло одного из шкафов.

Смерть Василька так поразила меня, что я как-то забыла о косметических манипуляциях, произведенных Ланской. И вот теперь из импровизированного зеркала действительно смотрела на меня какая-то другая, малознакомая Я - волосы стали волнистыми, какими они были когда-то, губы будто пополнели, глаза расширились. Боже ж мой, вот что могут при желании сделать обычный гребешок, губная помада и карандашик для ресниц! Признаюсь, не удержалась, подмигнула своему отражению и тут же вспыхнула от стыда: из-за шкафов донеслись протяжные, прерывистые всхлипы. Это плакала Зинаида, которую Мария Григорьевна почти насильно привела сюда и укладывала на свою койку.

Всю ночь я слышала сквозь сон тоскливый плач, похожий даже и не на стон, а на какой-то первобытный вой.

Никогда время не тащилось так медленно, как сейчас. Мы уже знаем - там, на подступах к Москве, идет гигантская битва. Верхневолжск забит ранеными. Немцам не до нас. Толстолобик почти прекратил свои визиты. Наведывается иногда, но теперь уже неожиданно, в разное время. Однако же в последний визит, и опять наедине, он многозначительно спросил, приведены ли в порядок «скорбные листы».

Да, они теперь у нас «в ажуре». Этим занимались не только мы с Наседкиным - врачи, но Сухохлебов и кое-кто из выздоравливающих командиров, ибо дело было не только и не столько в медицинских, сколько в политических познаниях. Теперь все военнослужащие имеют адреса в нашем городе, места на фабриках, заводах, в учреждениях. Все ранены случайно при бомбежке или обстреле. Теперь «легенды», о которых так заботился Сухохлебов, не только заучены, но и зафиксированы в лечебных картах, и он, Сухохлебов, снова устраивает экзамены:

- Фамилия? Адрес? Где вы работали? Что делали? При каких обстоятельствах получили ранение?

Некоторые из раненых почти поправились. Ходят на костылях, бродят по палатам. Иные давно могли бы выходить, выполнять работу во дворе, но не в чем. Обмундирование их сожгли. Во что же мы их оденем? Им в случае беды не в чем бежать, спасаться.

Неоценимым человеком в решении этой задачи неожиданно оказалась Зинаида, мать Василька. Вторые сутки он лежит на старом топчане под простыней, в холодном коридорчике. Мать никого не подпускает к телу. Это, наверное, род тихого помешательства. Вырвет свободную минутку - и к нему. Сядет возле на корточках, гладит волосы. Разговаривает.

- Она ему про все рассказывает,- докладывала мне Сталька - И кто с ней поругался, и что на обед было, и про меня, как я «утку» разбила.

В самому деле, однажды незаметно подойдя к Зинаиде, я тоже расслышала ее громкий, резкий, как у всех ткачих, голос:

- Им всем легко, Василек. У каждого да кто-нибудь, у докторицы вон двое, а я что - торчу одна, как фабричная труба. И ты вот ушел, светик мой, бросил свою мамку...

Наседкин утром потребовал, чтобы тело сегодня же погребли, - опасается за ее разум. Да я и сама за это. Но как? Не отнимать же тело силой. А вот вечером, когда стали обсуждать, как быть с одеждой, это, кажется, решилось само собой.

- Один костюм я дам. Шевиотовый, новенький, летом для Василька справила. - Оказалось, незаметно подошла Зинаида. - К чему он теперь Васильку, пусть хоть кого другого погреет.

Она словно бы очнулась, вышла из этого своего окаменения, стояла бледная, грустная, но синие глаза смотрели осмысленно. Мария Григорьевна, чуткая душа, раньше меня, врача, угадала в этом избавление. Сначала я даже не поняла ее равнодушный вопрос:

- Чай, любому из наших узок будет?

- Не скажи, не скажи, я на рост брала, сорок восьмой размер, - даже вроде бы обиделась Зинаида. - Думаю, шестнадцать стукнет - и подарю. Он и не знал об этом костюме, не говорила ему, а то пристанет - дай да дай, не отвяжешься. Знаешь, какие они, мальчишки.

- Что ж, сержанту Капустину, может, и подойдет, - все так же деловито прикидывала Мария Григорьевна. - А верно, Зинка, сходи-ка ты за ним вечерком. Принеси хоть померить.