Борис Полевой - Доктор Вера

Слушаю. Молчу. Ладно, болтай, болтай. От собачьего брёха пока еще никто не умирал. Выговаривайся и убирайся.

- Но оборудование ваше меня удивило. Не все германские раненые лежат на таких койках. Над этим стоит подумать.

Он опять целует руку Ланской, небрежно козыряет мне. Проходя мимо меня, Толстолобик произносит свое: «Ауфвидерзеен, фрау Вера». Прусак уходит, не прощаясь. Он мрачен и озабочен. Уж не он ли подбил эту тварь проверять нас?

Но беда, как говорится, не приходит одна.

Вечером прибежала тетя Феня: Зинаиде плохо, с утра вроде бы все ничего, достирывала белье, договаривались вместе в церковь, к вечерне сбегать да на могилку к Васильку - и вдруг тут же, возле бачка с теплой водой, бухнулась и лежит в неподвижности, краше в гроб кладут. На месте происшествия уже была Антонина. Держа на коленях маленькую головку с растрепанной тощей косицей, она подносила к носу пузырек с нашатырем.

- Обморок, - говорит она мне.

И действительно, обморок. Больная пришла в себя, удивленно осмотрелась, поднялась на ноги.

- Белье там, в котле... перепарится, - сказала она, но так тихо, что я еле разобрала.

- Ладно ты о белье. Не дури, позаботимся. Ты скажи, что с тобой-то? - суетилась тетя Феня.

- А ничего, - так же тихо ответила Зинаида, будто прислушиваясь к самой себе. - Ничего не больно. Только в ногах слабость да все плывет, плывет, кружит.

Я поняла: это - голод. Все мы, конечно, кроме Ланской, в последнее время недоедаем. Но все как-то держатся... А тут... Мария Григорьевна отвела Зинаиду к себе, напоила чаем, нашим условным чаем, который она изготовляет из сухой моркови. Та приободрилась, пошла достирывать. Весь госпиталь обсуждал это происшествие, никто не удивлялся, - с голоду чего не бывает. Только Сталька, этот всеведущий лисенок, открыла истинную причину, почему это случилось именно с Зинаидой.

- Сама не ест, все Раечке. Супчику похлебает, а хлебчик ей.

Я поразилась: ну как мне такое в голову не пришло? Зинаида действительно как-то истерически привязалась к сиротке. По утрам заплетает косички. Сшила ей из какой-то ветоши по Сталькиной выкройке белый халатик, отдала свой последний свитер тете Фене, чтобы та ей из него связала что-то для девочки. Ради тепла спят вместе. Порой мне кажется, что одинокая эта женщина ревнует Раю к моим ребятам, и вот эта история. Я не решилась взяться за такое тонкое дело. Попросила Марию Григорьевну поговорить с ней. Волнует не само это событие. В конце концов с Зинаидой ничего страшного и не произошло. Страшен симптом. Первый симптом. Снизив нормы до предельного минимума, все мы явно «доходим». То, что произошло с Зинаидой, может случиться с любым из нас.

- Ничего нельзя сделать? - спросила я нашу суровую Марфу Посадницу.

Мария Григорьевна только вздохнула.

- Откуда ж! И по такой норме хватит от силы на неделю. - И добавила: - Если наши не подоспеют, локти свои грызть будем. Мудрика просила в лесу разведать, где лошади битые... Куда там! Всех не то люди, не то волки пообгладывали и требуху не оставили, одни кости, да и то объеденные дочиста. И на семь-то дней еле натяну.

Только на семь дней! И тут же другая жуткая весть. Вечером через второй наш ход, ведущий через обвалившуюся котельную и тот коридорчик, где лежало тело Василька, явился Мудрик. За мной прислали кого-то из больных. Мудрик сидел у сухохлебовской койки, оба необычайно взволнованные. Я подошла. Мудрик поклонился без обычного своего шутовства.

- Вера Николаевна, - произнес Василий Харитонович вместо «доктор Вера», к которому я привыкла. - Вера Николаевна, вчера гестаповцы взяли вашего свекра.

- Петра Павловича? Но он же...

- Не надо так громко.

- Не может быть... Он же...

Василий Харитонович грустно покачал головой:

- Товарищ Никитин совсем не то, что о нем думают.

- Рация накрылась... Две кассы шрифта, - шепотом продолжал рассказывать Мудрик, теперь уже не стесняясь моего присутствия.

Рация... Какие-то шрифты... И вдруг я как бы разом прозрела, Семен. Будто какие-то разрозненные, ничего мне не говорившие слова, которые я иногда слышала, слились в целую фразу. И этот патент с гитлеровским орлом, и почему старик не пригласил к себе жить ни меня, ни внуков, почему вообще держался подальше от нас. Все, все стало ясно, кроме разве одного, почему я была так недогадлива...

- Снаряды ложатся близко, - задумчиво произнес Сухохлебов.

- Уж куда ближе, можно сказать, в нашем квадрате, товарищ полковник, - ответил Мудрик. - Я ведь едва через огороды утек. Весь арсенал оставил, - ух, и гранатки у меня были. И костылик мой - трофей немецко-фашистской армии.

Костылик! Ну да, я вспомнила, в прихожей у вешалки стоял костыль. Так, стало быть, и тогда... Дура ты, дура, Верка! Где ж это были твои глаза?

- Вы все были связаны? Да?

Василий Харитонович ласково похлопал меня по спине.

- Идите-ка вы спать, доктор Вера! Нам тут с Мудриком потолковать нужно по сугубо мужским делам.

Ну что ж, я ушла. Ушла даже без обиды. Да и до обиды ли мне сегодня!.. Мне стыдно перед твоим отцом, Семен. Стыдно и страшно за него. А Иван Аристархович? Неужели они были связаны? Нет, нет, этого не может быть. С чего бы это им тогда чураться друг друга? И вдруг мне отчетливо вспомнился их давний спор на порожке баньки. Мы с Татьяной ждали, когда вынесет жар после их банных неистовств, а они сидели возле бидончика с квасом и спорили:

- Ты, Аристархович, из тех людей, что всегда ищут истину, но более всего боятся ее найти, - сердито бросал твой отец.

- А ты, Петр Павлович, когда-то свою истину нашел, вцепился в нее обеими руками, глаза зажмурил и на белый свет глянуть боишься. А вдруг она, твоя истина, полиняла? Вдруг чем другим обернулась? - кхекая, парировал Наседкин, попыхивая махорочным дымком.

- Все умствуешь, Аристархыч, все в словечки играешь.

- А ты без своего ума жить хочешь, за тебя уж все вперед на сто лет обдумали.

А потом побранились, и Наседкин ушел, даже не простившись. Но через неделю уже вместе отправились по грибы. А у нас тут «здравствуй» да «прощай» - и весь разговор. Нет, не только я, но и Иван Аристархович ошибался, это ясно.

И вот теперь оба они в этом здании, где во дворе по ночам рычат на холостом ходу моторы, заглушая выстрелы. В здании, откуда по утрам, еще затемно, уходят за город машины со страшным грузом. Не знаю уж, говорить ребятам, что с их дедом произошло, или помолчать? Нет. лучше, пожалуй, помолчу. Зачем горчить их и без того уж не сладкую жизнь...

Вдруг кто-то в шкаф - тук-тук.

- Да. войдите.

Ланская! Удивительно, как это на ней все заживает. Ходит. Правда, ранения пустяковые, царапины. С такими бойцы и в медсанбат не ложатся, но ведь она не красноармеец, актриса и не девочка годами. Зашла. Присела. Положила на стол какой-то сверток.