Евгения Сергиенко - Штрафной батальон

— Убили-и! Уби-ли-и-и… Сыночка Ваню убили-и-и…

Крик казался невероятно страшным оттого, что стоял ясный день, голубело над двором небо, светило солнце, и кровельщики звонко гремели серебряной жестью, и заплаты на крыше блестели как большие конфетные обертки. А Ивана Чижова, сына домуправского слесаря, убили.

Сердце Виктора екнуло, упало, но тут же всплыло, спасенное твердой мыслью: Ваньку убили, а его не убьют, его не могут убить, он Курносов. Не ему же, Курносову, умирать, когда и солнце, и небо, и серебряные крыши — все остается на своем месте. Он послушно поехал с отцом к какому-то знакомому врачу в какой-то диспансер, где старательно высовывал язык и глубоко дышал, и получил справку о том, что у него врожденный порок сердца и слабые легкие.

— На кого же ты нас с отцом, старых, кидаешь! Вон Витька на полгода старше тебя, а сидит как младенец дома! — голосила на кухне мать Андрея Митрохина.

Слышать Виктору эти причитания было что ножом по сердцу. Вместе же с Андреем собирался он идти записываться добровольцем, а вот теперь боится выйти в коридор, чтобы с ним не встретиться. Андрей не захотел ждать направления в артиллерийское училище, пошел и попросился на фронт.

Андрюшку в классе прозвали Длинным. Высокий, выше Витьки почти на целую голову, он выглядел моложе его. Совсем на вид пацан. Плоские щеки с нежным румянцем, как у девчонки, глаза застенчивые, ясные, в пушистых густых ресницах, походка легкая, упругая, будто ноги ступают по особенной, резиновой земле.

— Не один же я, мама, а почти все ребята из нашего десятого «Б», — оправдывался он, и голос его звучал виновато.

— А Витька? — талдычила свое Андрюшкина мать. — С него, с Витьки, взял бы пример!

Виктор поспешно скрылся в своей комнате, боясь услышать, что ответит Андрей.

Провожать его не пошел, сказал, что не отпустят с работы. Отпустили бы, конечно, если бы попросил, но он не отпрашивался. Стыдно было бы смотреть в глаза Андрею.

Еще стыднее было Виктору после отъезда Андрюшки тащить в бомбоубежище здоровенный чемодан, набитый всякими тряпками. Отец волок такой же. Мать, изнемогая от жары в новом драповом пальто, несла что полегче: сумку с продуктами и бидончик с водой на тот страшный случай, если завалит и придется неизвестно сколько времени отсиживаться в подземелье.

— Застегни воротник, укутай шею, ты болен, тебе нельзя простуживаться, а здесь сыро! — громко велела мать Виктору, и он, краснея, прикрывал воротником лицо, круглое, розовое, щекастое, давая себе обещание, что ни разу больше не спустится сюда, не потащится с барахлом на смех людям, один останется во всей квартире или вовсе не придет с работы домой, заночует у ребят на заводе в красном уголке, там койки поставлены для тех, кто дежурит на крыше.

Но наступал вечер, и мчался Виктор в родной дом, висел на подножке битком набитого трамвая, спешил, как от непогоды, укрыться от темноты. Фонари на улицах не горели. Черные окна, перекрещенные полосками бумаги, глядели незряче в затемненную Москву, на витрины, заложенные мешками с песком, на толпы людей с чемоданами и узлами, спешившими к станциям метро, чтобы спрятаться от бомбежки.

А дома у Курносовых, когда они возвращались под утро из убежища, все было, как до войны, прочно и покойно. Отец пил чай из подаренного стакана в серебряном подстаканнике, мать — из любимой чашки. Виктор мечтал: вот проснутся они утром и услышат по радио, что война кончилась.

Случилось же неожиданное и невероятное: отец получил повестку! Виктор был удивлен и перепуган. Значит, и они, Курносовы, как все? Значит, и его, Виктора, тоже скоро загребут на фронт, и где-то уже в проклятой Германии отлита для него смертельная пуля?

Мать рыдала и сетовала на несправедливость, перечисляла заслуги мужа, артиста, работника искусств, звонила влиятельным знакомым, отбила себе лоб перед углом, где раньше стоял приемник, а теперь висели иконки, — и снова помогло. Она успокоилась, повеселела. Напевал по утрам и Виктор. Им ли, Курносовым, войны бояться? Отца по возрасту его, а также потому что он имел опыт интендантской службы, назначили заведовать продовольственным складом в запасном полку в Горьковской области. Машины оттуда часто бывали в Москве, и с ними передавал посылочки старшина Курносов своей семье.

— Ели бы уж у себя в комнате, все не на глазах, — бурчала Марья Митрохина, когда Виктор или мать по забывчивости выходили на кухню с ломтем хлеба, намазанного маслом.

У Виктора тут же кусок хлеба застревал в горле, он краснел, давился и удирал к себе. Русановские ребятишки, двойняшки, мальчик и девочка, повертывая головенки, глядели завороженно на бутерброд в его руке. А матери хоть бы что!

— Свое едим! — огрызалась она на Митрохину. — Я до последней тряпки все из шифоньера на толкучке продала! — Но уходила, опасаясь скандала, и в комнате говорила Виктору: — Ответила бы я ей, змеище. Молчу ради тебя. Ах, почему наш отец не сумел добиться отдельной квартиры?

Виктор кивал, соглашался. Без соседей было бы куда спокойней. А то каждое утро, как выйдешь на кухню умываться, бабка Никитична Воробьева жалостливо спрашивает:

— Продлили тебе отстрочку, Витя, ай нет? — и, подслеповато присматриваясь, обдирает шелуху с вареной картошки, да еще шутит: — Боюсь, кабы лишку не счистить.

Забыла уже вся кухня, как варится картошка без мундира. Мать же чистила сырую без страха, выбрасывая в помойное ведро кожуру.

— Толсто срезаешь, — укоряла бабка. — И не жалко?

— Чего жалеть? — отмахивалась мать. — Люди вон на фронте жизни кладут!

Старуха всхлипывала, и слезы капали на картошку.

— Зятечек мой дорогой. Виталик!

Две смерти прошли по общему коридору, две смерти пролезли в узкую щель для писем. Табличка на двери обозначала, кому сколько раз звонить. Смерть не звонила. Она лежала немым конвертом в темной прихожей на железном курносовском сундуке, высоком, как саркофаг, прочном, как надгробье. Она молчала до тех пор, пока ее не брали в руки.

Катерина, дочь бабки Никитичны Воробьевой, держа перед глазами раскрытое письмо, шла твердо до середины коридора, а тут Калерию Ивановну дернуло спросить:

— Что пишет твой летчик, Катя?

Белая как мел Катерина, с посиневшими губами, хотела ответить, обратила к соседке лицо, но никак не могла разжать губы. Наконец разжала, крикнула страшно и покачнулась.

Друг ее мужа, тоже летчик, сообщал, что Виталий с задания не вернулся.

Русанова, хохотушка и говорунья, щедрая на улыбку и на смех, жена шофера такси, тоже однажды упала на сундук и встала с него старухой. Муж сгорел в танке под Сталинградом.

А Савельев — то ли жив, то ли нет — как уехал, так ни письма, ни весточки. Ольга Илларионовна и ее дочка Аля ходили притихшие, серьезные. Ни улыбки у обеих, ни веселого взгляда. Разговора с соседями об Анании Петровиче избегали. Если кто спрашивал их о нем, отвечали нехотя, односложно и уходили из кухни.