Сергей Татур - Периферия [сборник]

Потом гитару взял другой парнишечка и спел несколько туристских песен, выражавших неприятие обывателем туристской непоседливости. Действительно, что ему зов новых земель, и дух первопроходства, и звездный полог ночи, и блики костра на спальном мешке. Пустое все это и незначащее, ведь это не объединишь общим знаменателем достатка и благополучия. Прозвучала еще одна песенка, на тему давнего соперничества туристов-водников и туристов-пешеходов. Первые плывут себе припеваючи, а вторые корячатся на крутых тропах и солнцепеке. Зато потом вознаграждают себя» наблюдая со злорадной ухмылочкой, как водников вместе с их плотами перемалывают пороги. Водники кувыркаются в белой пене в своих красных жилетиках, а пешие фотографируют и потирают руки. И ни тебе помощи, ни участия, одно нескромное удовольствие от того, что соперники попали впросак. «Чего только не насочиняли за это время! — подумал Ракитин. — И ведь ничего не слыхал. Отстаешь, Коля!» Песни эти, конечно, были для узкого круга, для своего круга, для посвященных. В большом зале они бы звучали странно.

— Как у нас по части режима? — спросил Костя. — Отбой? Ну, и правильно. Поползли по палаточкам! А мы посидим тут немного с товарищем ташкентцем, вопросы к нему есть. Если он, конечно, не возражает и расположен.

— Не возражаю, — сказал Николай Петрович.

Тогда Эрнест откатил в сторонку от большого затухающего костра несколько малиновых углей, прикрыл их хворостом, и занялся новый огонь, маленький, интимный. Мужчины сели вокруг него, и Эрнест Сергеевич принялся подкармливать его сушняком.

Небо над хребтом прямо перед ними стало светлеть. Это со стороны Ферганской долины поднималась луна, готовая разлить окрест призрачный, привораживающий свет.

— Давай, волжанин, предлагай свои вопросы, — сказал Ракитин, сидевший между своими друзьями-чиройлиерцами.

Эти люди были очень ему симпатичны. Они были симпатичны ему своей глубокой порядочностью, которую прививали им сызмальства, изо дня в день.

— Должен заметить, Костя, что песни, которые ты пел, я не слыхал прежде. Мне вообще нравится, когда люди вкладывают душу в то, что делают. Проникновенный ты человек, Костя.

— Спасибо! — поблагодарил он и засмущался.

И было странно наблюдать, как этот большой, сильный человек зарделся от похвалы. Не часто, наверное, она выпадала на его долю. А Николай Петрович подумал, что все услышанные им сегодня песни были о простых вещах, даже о самых простых, соотношение в них высокого и обыденного было в пользу обыденного. Те же очень простые вещи, из которых, собственно, и состоит жизнь, при ином соотношении высокого и обыденного воспринимались бы совсем по-другому, как откровение, как прикосновение доброй и нежной женской руки, после которого распахивалась дверь в мир неведомый и долгожданный и сбывалось несбывшееся. Да, да, все было в соотношении высокого и обыденного, в пропорциях, выражавших удовлетворение от обладания синицей и полное равнодушие к журавлю, такому прекрасному и такому недоступному в кипящей сини.

Костя сидел со стороны лесной опушки, и его огромная тень быстро перемещалась по черным кронам.

— Вы не из тех людей, которые несут в мир раздор и беспокойство, — говорил Ракитин. — Вы прочны и основательны — так, Эрнест? — и если вам этого не говорят, то это подразумевается.

— Когда говорят, а когда и подразумевается, — сказал Ядгар Касымович, хитровато щурясь на огонь. — После вас нам это почему-то перестали говорить.

— Я вижу, ты серьезный человек, — сказал Костя. — Расскажи, будь так любезен, что вы сделали со своим хлопком? У меня жена текстильщица. Так она который месяц одно и то же долдонит. Опять, говорит, мы двести девчат посадили вычесывать пыль и грязь из узбекских хлопковых рекордов. Вот и расскажи о ваших рекордах, от которых у всех глаза на лоб лезут. Что вообще представляют из себя эти ваши ежегодные шесть миллионов тонн хлопка, за которые вас сначала на руках носят, а потом матерят в хвост и в гриву?

— Спроси о чем-нибудь полегче, — сказал Николай Петрович.

— Ага, в слабинку угодил! Ты только не стесняйся, чужих, сам видишь, между нами нет. Ты частенько садишься в нашу «Волгу», и мчит она тебя, куда указываешь, надежная и безотказная. Вот и мы хотим, чтобы вы нам не туфту поставляли, а хлопок настоящий. Еще мы хотим, чтобы не батыры ваши гранаты-виноград к нам в Нижний привозили по шесть рублей за килограмм, а государство. Кавказцев на рынках поубавилось, так теперь от ваших не продохнешь. На заводы не идут, не по ним это. А купля-продажа — по ним.

Не прост, не прост был вопрос крановщика Константина. Но Ракитин работал в учреждении, которое отвечало за положение дел в республике во всех буквально сферах и, значит, мог на него ответить. Он давно уже работал в этом учреждении и многое знал, но далеко не все. Однако того, что он видел и знал, было достаточно для создания картины весьма впечатляющей, но сумеречной. И черт-те что происходило в этих сумерках! После смерти Первого горизонт стал проясняться. Но, странное дело, чем больше светлел горизонт, тем сумеречнее становилась картина, бывшая при жизни Первого радужной, феерически оптимистичной. Шесть миллионов! Шесть миллионов тонн хлопка при любой погоде! И успехи и достижения на всех других участках. Так вот, горизонт прояснялся, а картина пройденного с Первым пути линяла и блекла, яркое на глазах тускнело и плесневело, на глазах превращалось во мрак непроглядный. Верил ли Ракитин прежде в прочность тех красок, которые теперь так быстро видоизменялись, словно и не картина была перед ним, а рукотворный хамелеон? И да, и нет. Сдержанно он относился к этим ярким прежде краскам, но под сомнение их не ставил, до отрицания не доходил. Он допускал какое-то вполне естественное, при непреодолимости человеческих слабостей, самолюбование, какую-то приукрашенность, но небольшую — ну, некоторую тенденциозность, что ли, может быть, и вредящую объективности, но вполне объяснимую в горячке подведения итогов. Первый обожал хорошие итоги, которые показывали хорошее продвижение вперед на всех направлениях и отбрасывали немеркнущий свет на него, это быстрое продвижение обеспечившего. И незаметно это «выше, лучше и ярче» обогнало действительность, оторвалось от нее и пошло отдельно, как тот командир в повести Куприна, который на параде вовремя не повернул и продолжал идти прямо, чеканя шаг, гордясь и любуясь собой, а вся часть, вся компактная масса повернула и теперь удалялась и удалялась от своего командира.

— Никогда не было у нас этих шести миллионов тонн хлопка, вот ведь в чем дело, — сказал Ракитин, потупясь.

— Как не было? — премного удивился горьковчанин Костя. — Ну, вы даете! Всю страну разыграли.