Сергей Татур - Периферия [сборник]

Николай Петрович стал вспоминать и сопоставлять, ночь была прекрасно для этого приспособлена. Ее тишина, и прохлада, и свет звезд, заглядывавший в душу, настраивали на высокое. А по иронии судьбы он вынужден был погружаться в низменное и гнусное. Прежде он и не помышлял, что ему придется столкнуться со всем этим. В том окружении, в котором он рос, люди работали и жили честно, не ловчили и не перекладывали на ближних ношу, предназначенную им. И он перенял у них это. И когда жизнь свела и столкнула его с другими людьми, он быстро понял, в чем именно они не такие, и легко и естественно отмежевался от них. Он посчитал, что умение ловчить ему не нужно совершенно, и действительно прекрасно без него обходился.

Одного из этой пятерки, Бахрома Дамирова, бывшего руководителя целинной области, Ракитин знал лучше других, он встречался с ним несколько раз, но ничего не заметил предосудительного, не нашего. Инстинктивная, кастовая настороженность была не чужда им, и правила светомаскировки они соблюдали почти автоматически. Но те, кто общался с Дамировым не наездами, рассказывали, что он организовал на целине систему поборов и конечно же очень скоро насытился до отвала, до полной оторопи. Люди, информировавшие Ракитина, были целинниками-первопроходцами и совершенными бессребрениками, и он верил им, как себе. Этот Бахром сидел сейчас в кресле начальника главка и очень надеялся, что цунами, поднятое перестройкой, промчится над ним и не откроет всем воровской стержень его натуры. Должность директора целинного совхоза при нем стоила сорок тысяч. Того, кто выкладывал ассигнации на стол, без проволочек утверждали в этой должности и не беспокоили два года (выговоры не в счет). За это время он впитывал в себя впятеро против того, что было уплачено в качестве членского взноса. После этого делался новый взнос и начинался второй круг или должность отдавалась следующему из нескончаемой очереди жаждущих и алчущих.

Блестящая идея комплексного освоения целины была извращена Дамировым и его окружением до крайней своей противоположности. Но прежде чем это стало ясно, комплексность была провозглашена величайшим достижением республики и ее авторы стали героями и лауреатами. Тех же, кто позволял себе утверждать, что это не так, что новые земли эксплуатируются хищнически и очень скоро потребуют дорогостоящего лечения, объявляли персонами нон грата, чуть ли не врагами узбекского народа. Ярлык консерватора затыкал рот, критика умолкала, Дамиров бил в литавры, рапортуя о новых десятках тысяч освоенных гектаров. А на деле к этому времени от комплексности оставались рожки да ножки, на деле уже вовсю процветало самообогащение через гектарщину и гектарщиков (так люди называли передачу государственных земель в аренду издольщикам), через разбазаривание народных средств и бессовестное надувательство государства. Порядок был порушен, и был сотворен беспорядок — первое и единственное условие для длительного процветания таких, как Дамиров.

Да, беспорядок и вседозволенность были звеньями одной цепи. Получалось, что беспорядок, рождавший и поощрявший вседозволенность, был на руку Первому. Пять воров, пять проходимцев на должностях руководителей областей (а может быть, и больше?) — это уже не случайность. Это линия, курс. Кадровая политика. Выходит, не наше, чуждое нам тонко и умело организовывалось и насаждалось посредством назначения на нужные должности нужных людей, в отношении которых была твердая уверенность, что они не подведут. Эти люди всячески оберегались и опекались на своих высоких должностях, их ошибки замалчивались или объявлялись несущественными рядом с выдающимися достижениями. Первый давал им простор и возможность развернуться, и они разворачивались. Самообогащение, с отчислением процентов благодетелям, принимало чудовищные формы. Полмиллиарда рублей, ежегодно выплачиваемые за несуществующий миллион тонн хлопка, делились среди лиц, причастных и посвященных, их круг всегда оставался узким. У этих людей была вторая жизнь, скрытая от белого света строго и тщательно и очень ими любимая. В ней они становились сами собой, переставали играть и притворяться, примеряли ханские халаты, хвастались любовницами и всем тем, чего у них было с избытком. В ней они занимались тем, что единственно доставляло им истинную радость, — превращали свою власть в материальные блага. Ибо когда древо власти заставляют плодоносить, оно обильно проливает на землю звонкую монету. Подставляй тогда карман и делай вид, что эта доля законно выделена тебе в час всеобщего благоденствия. За это, за умение проливать на себя золотой дождь, Первый и приблизил их. Значит, и сам он был из их же среды? Не просто было прийти к этой мысли и на ней остановиться. Но с некоторых пор, уже после смерти Первого не раньше, Николай Петрович не сомневался, что так оно и было. Да, совсем не сразу открылось Ракитину истинное лицо Первого, и он содрогнулся и продолжал содрогаться до сих пор, как от стойкого переохлаждения организма. Судорога рождалась где-то близ живота, и с ней ничего нельзя было поделать.

Он попробовал воссоздать нравственный портрет Первого. Неоднозначный это был человек. Умен и цепок; память его, как память Наполеона, не нуждалась в узелках и магнитных запоминающих дисках. Имя, фамилия, зрительный образ, факт, высказывание, интонация, даже что-то из невысказанного — все это его память вбирала в бездонные хранилища свои и с быстротой компьютера выдавала по первому требованию. Он почти не ошибался в оценках людей и ситуаций. Да, он был умен и хитер. И его переполняли мысли, о которых не должен был знать никто. Время научило Первого выжидать, не горячиться. Умел он, поддерживая неугодного или ослушавшегося человека за локоток, заглядывая ему в глаза и чувствуя, что расположил его к себе, вернул его доверие, и вкрадчиво вкладывая в его уши, жаждущие похвалы, слова любезности, тихо подложить ему под стопу коварную арбузную корочку, и подтолкнуть, и незаметно высвободить локоток, не препятствуя свободному падению тела, и вскрикнуть изумленно: «Ах, вот вы, оказывается, какой! А мы надеялись на вас! Мы вам верили!»

«Первый никогда не был нашим человеком, — подумал Ракитин, — и его нельзя рассматривать как перерожденца. Никакой он не перерожденец. Советское в нем одна оболочка. Он тихо ждал своего часа и, когда час пробил, ждал еще, чтобы не оступиться. Став Первым, несколько лет приглядывался к обстановке, исподволь выделяя тех, на кого можно опереться. А близкие его подталкивали. Ему самому вполне было достаточно власти. Близкие же превыше всего ставили материальное благополучие. И он уступил. Все чаще он поступал уже и против своей воли, зная, что это может повернуться и против него, и тогда он не оправдается. Очень скоро близкие стали как бы продолжением Первого. Но он так подавал эти свои деяния, что протекционизмом они даже не попахивали, и единственное, на что могли обратить внимание, — это на маленькую, вынужденную слабость большого человека по отношению к своим родственникам, которых вдруг набралось-насобиралось столько, что и не сосчитать».