Сергей Татур - Периферия [сборник]

Ей было просто необходимо сообщить тем из близких, кто оставался жить после нее, самое важное о своем поколении и о себе, и она вложила в это нелегкое занятие всю свою неизбывную страсть к добрым делам. Для нее это было то же самое, что и отстаивание справедливости, подумал Николай Петрович. Он перепечатал потом все ее записи, освобождая их от сумбура и от субъективности, когда они уж больно выпирали — она выговаривала ему за непрошеное вмешательство в текст, но не зло, соглашаясь в душе с необходимостью такой правки. И фотографии она подобрала, отдала их увеличить и размножить — вот они перед вами, люди с живой плотью и мятущимся сердцем, которых давно уже нет! Как только он кончил перепечатывать, она нашла старичка переплетчика, и рукопись стала книгой, существовавшей, правда, в четырех экземплярах, но все-таки существовавшей. Все эти экземпляры были немедленно розданы родне, и слова благодарности, которые были сказаны ей в ответ на это деяние, которого от нее никто не ждал, на сей раз были теплы и искренни, она была довольна, то есть счастлива.

Мать, отец, восемь сестер и братьев, она сама и сын ее непутевый — двенадцать человеческих судеб заполнили ее книгу. Конечно, они были описаны не подробно, не день за днем и год за годом, но так, что для Николая Петровича в этих людях открылось много нового, неожиданного, чего без Муси он и не узнал бы никогда. Правда, она все пропускала через призму личных отношений. Она не забыла ни одного сказанного ей грубого слова, но это не было злопамятностью. Она просто была уверена, что не заслужила такого к себе отношения. Поколение, последней представительницей которого была Муся, отличалось чистотой помыслов и бессребреничеством. В самом деле, никто из этих людей не оставил прямым своим наследникам ни хором каменных, ни золотого запаса. Они поднимали страну и подняли-таки ее наперекор противодействию, равному которому по силе не ощущал ни один другой народ в самые мрачные периоды своей истории. Вот его поколение, подумал Николай Петрович, уже было инертно в приеме эстафеты, и это сразу сказалось на стране. В его поколении чистота помыслов была существенно потеснена и ужата меркантильностью. Слишком многие сегодня считали, что для того, чтобы жить лучше, годятся любые пути, и главное на этих путях — как можно дольше отодвигать конфликт с законом.

А Муся, подумал он, позаботилась и о сегодняшнем дне, первом дне после ее смерти. Она все для этого дня приготовила, все предусмотрела. Даже стопку денег положила поверх чистой одежды. Эта особая щепетильность всегда ее отличала; близкие смирились и с этой ее странностью.

Машина опять остановилась у могилы Юрия. Землекоп сразу узнал памятник и заулыбался.

— Эта мамашка сюда ходила-ходила, поливала-поливала! Какой это хороший был мамашка! — сказал он, медленно подбирая шершавые, тяжелые для него русские слова. — Я твоя мамашка видел все время.

Николай Петрович кивнул, соглашаясь. Да, ходила, поливала. Это было единственное место, куда ее влекло. Здесь она выговаривалась и оттаивала немного.

Он спросил у могильщика, сколько надо дать.

— Сколько дашь, хозяин! — сказал поджарый, прокаленный солнцем сорокалетний узбек и посмотрел на него открыто, не стесняясь. — Одни дают сорок рублей, другие пятьдесят.

Николай Петрович протянул ему деньги сразу. Он знал, сколько пиявок прячется за этим человеком с отполированным заступом в крепких ладонях. Он дал ему пятьдесят.

— Через два часа можно везти, — сказал могильщик. — Для твоя мамашка все будет как надо.

Он поплевал на ладони и вонзил заступ в землю, а потом сильно надавил на него сапогом.

Поехали за покойницей.

Везде, где работала Муся, у нее возникали трения. Потом она мирилась с людьми, с которыми, казалось, разругивалась вдрызг, потом ссорилась снова. Не свои дела так захватывали ее, что она не отделяла их от своих. Вот и вчера, перед самой своей смертью, она поехала в больницу, на край города, к старухе, которую никто не знал. Она, можно сказать, приползла к этой малознакомой старухе. Выходит, ей это было надо, без этого она не могла. И той старухе это было надо. Николай Петрович подумал, что Мусю всегда отличали поступки, на которые не были способны другие, он сам, например. Он вспомнил ее слова: «Приезжай, мне так плохо!» Он тогда не приехал, ограничился звонком и словами сочувствия. Он вообще не баловал ее визитами, но не потому, что был так уж занят, а потому, что потом долго приходил в себя. Она обрушивала на него чудовищную смесь упреков, банальностей, всевозможных ненужных ему сведений и рассуждений, которые он не понимал и не принимал. Он терпеливо выслушивал ее, но потом ему надо было прийти в себя. Его же жена не выдерживала общения с Мусей более часа.

Он вспомнил, что и его мать незадолго до смерти сказала кому-то, наверное, отвечая на комплимент, какие хорошие у нее дети: «Боже мой, если бы вы только знали, как я одинока!» Отец ушел первый, и дети и внуки не заполнили образовавшейся пустоты. «Не заполнили потому, что не смогли, или потому, что не захотели?» — спросил он себя. И не ответил. Только ночная предутренняя тишина, ночная зыбкая грань между сном и явью могла подсказать ему ответ. И вспомнил он, что Муся всерьез выговаривала покойнице матери за то, что она, младшая, ушла раньше. Как она могла и зачем позволила себе это?

В доме все уже было готово к выносу тела. Гроб заколыхался на руках и поплыл к катафалку, старухи зарыдали. Их было много, и они рыдали, не стесняясь. Их слезы ползли по блеклым щекам, выбирая углубления морщин, и падали на тротуар.

Через три дня Николай Петрович стоял у могилы тети. Холмик серый был в порядке, венок и цветы никто не тронул. Вишенка тоненькая, посаженная ею, протягивала голые ветки. И горько, и больно было. Не по себе было. Что-то большое и очень личное ушло из его жизни насовсем. Такое, он знал, не заменялось ничем. «Она была последняя из племени, которое не как мы», — опять подумал он. Отрешенно как-то подумал, вообще.

Готов ли он первым встречать удары судьбы? А к милосердию? К простому, доступному каждому человеку милосердию, которого Муся так и не дождалась ни от кого?

В Форосе все было по-старому, как он любил. Да ему бы и не хотелось сейчас новизны, перемен, привыкания к ним. Море размеренно дышало, подставляя солнцу выпуклую голубую грудь. Потоки света лились на замшелые скалы, на кипарисы, акации и магнолии. Белые санаторные корпуса украдкой выглядывали из-за деревьев. Струились неведомые ароматы, и чисто было, и тихо. Николай Андреевич окунулся во все это, и неприятное жжение у левого плеча и сзади, под лопаткой, стало рассасываться. Нескольких дней было достаточно, чтобы давление вошло в норму. Он отдохнул, посветлел, воспрянул духом. Жить было можно, жить было хорошо. Давно у него не было такого здорового, юношеского аппетита.