Сергей Татур - Периферия [сборник]

Они достигли городских окраин, и впереди замаячил компактный лесопарковый массив. И на расстоянии было слышно, как ветер разбивается о плотные кроны.

— Абдуллаев сказал, что по соседству с Карагачевой рощей мы будем жить как на курорте, — напомнил Николай Петрович.

— Теперь Абдуллаев твой друг, и ты будешь цитировать его по утрам и вечерам. Я рада, что свою подвижническую жизнь мы начнем в этом райском уголке. Ракитин, а Ракитин! — Она возвысила голос, лицо ее приняло плутовское выражение. — За что я тебя люблю?

— Ни за что!

— И ни за что тоже. А еще за что? Не угадаешь, а я не скажу.

Он обнял ее. И огляделся. Не хотелось, чтобы на них в это время смотрели. Ему не нравилось, когда нежность выставлялась напоказ.

За низким штакетником женщина пропалывала помидоры.

— Хозяйка, будьте любезны, у кого здесь можно снять комнату? — спросил Николай Петрович.

Женщина выпрямилась, откинула со лба русую прядь. Скользнула взглядом по девичьей фигуре Кати. Оценила возможности и запросы супружеской пары.

— Ступайте до Горбуновых! — сказала она. — У них времяночка пустует. Третий двор по нашей стороне. Спросите тетю Нюру. И гляньтесь ей, а то не пустит.

— Обязательно глянемся! — пообещала Катя.

— Благодарим, хозяйка! — Николай Петрович наклонил голову.

Через минуту они уже стучались в неказистую дверь Горбуновых. Зашаркали тапочки. Человек ступал тяжело и дышал громко, с присвистом. Тетя Нюра оказалась бабкой Нюрой и походила на колобок: круглая, гладкая, только что, не румяная. У нее были зеленоватые широко посаженные глаза, и в них какая-то хитринка, маленький веселый бесенок, которого годы не тронули, не изгнали. Плоский приплюснутый нос когда-то исключил ее из рядов первых красавиц, но теперь это не имело значения.

— Поздравляем вас с квартирантами, тетя Нюра! — сказал Ракитин.

— С какими такими квартирантами? — спросила старуха басом.

— С нами, значит. Мы люди тихие, покладистые и платежеспособные. Вас не стесним.

— А я, голуби вы мои, не привыкла стеснять себя в своем доме, — засмеялась она, и в такт смеху заколыхались у нее живот, подбородок, щеки. — Авдеевна я, так кличьте. Обидеть меня трудно, но коль обидите, распрощаемся. Я со стариком живу, дочкой и внучкой. Дочь — вязальщица на трикотажке. Вяжет все, вяжет, а судьбы путной себе не связала. Старик у меня вахтер. Внучка в сентябре школьницей станет. Вот мы какие, Горбуновы. А вы кто такие, вечером расскажете. Когда все мои в сборе будут. Пройдемте-ка в вашу времяночку!

Она пошла впереди, шлепая тапочками. Судя по всему, жизнь дарила ей не одну только благосклонность. И, кажется, преждевременно состарила, часто взваливая на ее плечи неподъемную ношу. Но она не жаловалась, не имела такой привычки. Да и не помнила она, чтобы ее жалобы кого-нибудь разжалобили.

— Замка нема, но у меня тут ничего не пропадало, и у вас не пропадет, — заверила Авдеевна.

Дверь во времяночку неслышно распахнулась, и они оказались в узкой длинной комнате с двумя квадратными оконцами и большой печью посередине. В каждой из половин, на которые делила комнату громоздкая печь, было семь-восемь квадратных метров. До фанерного, крашенного подсиненными белилами потолка можно было дотронуться, встав на цыпочки.

— Не хоромы? — сказала Авдеевна. — И я не в хоромах живу. Имела бы все, квартирантов бы не брала. На что они, когда все есть?

— Не хоромы, но крыша над головой! — подхватила Катя.

— Вот именно. Тридцадка в месяц. Дрова, керосин и свет — ваши. Согласны, так на этом и порешим, нет — не взыщите.

— Вот вам бог, а вот порог! — досказала ее мысль Катя.

— Насчет порога очень правильно, а насчет бога — не знаю, не видела. — Густой, низкий голос Авдеевны вызывал легкое дребезжание стекол.

— Мы, пожалуй, остаемся, — сказал Николай Петрович.

— Тогда задаточек с вас, как говорится, для полноты счастья. С новосельицем! Добра, согласия и деток разрешите пожелать.

Николай Петрович уплатил за месяц вперед, и Авдеевна, улыбнувшись чему-то своему, может, каким-то своим меркантильным планам, сунула деньги в просторный карман ситцевого фартука, а Кате пообещала:

— Тебе, пигалица, в первое время чем надо помогу, а дальше сама оперяйся.

Кров был обретен, и оставалось проверить, действительно ли с милым и в шалаше рай или это придумали наши добрые бабушки. Николай Петрович съездил на вокзал и привез на такси увязанную в тюк постель, рюкзак и чемодан, сданные в камеру хранения. Катя распаковала багаж. Все, взятое в дальнюю дорогу, было нужно, все должно было пригодиться. Но вместе с тем какой малостью вещей они располагали! Недоставало кровати, стола, стульев, шкафов — посудного, платяного и книжного, телевизора. Недоставало стиральной машины или, на худой конец, прозаического корыта. Но все это было пустяком в сравнении с главным — работой, той самой, о которой он мечтал давно, и решенным на первое время жилищным вопросом. Неопределенность исчезла, все вновь было подвластно им, пределы того, что казалось близким и доступным, странно расширились, включив в себя надежды, не во всем подкрепленные реальными возможностями. Кухонный стол на первое время они позаимствовали у хозяйки. За печкой Катя постелила тонкий матрац, и угол этот превратился в спальную. Другим вещам тоже было найдено место. Все обозримо, под рукой, как у хорошей хозяйки. Катя ждала похвалы и получила ее вместе с поцелуем, от которого сладко зажмурилась, затаила дыхание. Но ничего более не последовало, а прозвучало прозаическое предложение сходить в магазин и позаботиться об ужине. Катенька медленно открыла глаза и обиженно заморгала.

— Какой ты! — сказала она. — Ужасно рациональный. Ты старше меня не на девять, а на сорок девять лет.

Но он уже, взяв ее за локоть, направлял к двери, наставляя:

— Поужинаем с хозяевами. Ты должна им понравиться.

— Горю желанием! — сказала она кокетливо. — Ты же знаешь, есть только один человек, которому я хочу нравиться.

Хозяин, Леонид Макарович Горбунов, вернулся с дежурства после шести. Мельком оглядел квартирантов, пожал им руки, что-то буркнул и направился в душевую. У него были блеклые, невыразительные глаза, и весь он был блеклый, и оплывший, и тихий, и сонный. Годы давили на него, и, наверное, существовало еще что-то, что это давление усиливало. Увидев накрытый стол, Леонид Макарович оживился, белесые брови обрадованно взлетели, во взгляде, устремленном на квартирантов, появилась почтительность. Но это было бессловесное оживление человека, приученного ко вторым ролям.

Стол поставили в саду, под виноградными лозами, преломляющими солнечный свет в веселые блики. Катя хлопотала вместе с Авдеевной, а помогала им тонкая, почти прозрачная девочка, стыдливо опускавшая лицо. Катя положила руки ей на плечи, дождалась, когда девочка поднимет на нее глаза, и спросила: