Владимир Солоухин - Камешки на ладони [1982]

Возьмем стихотворение Некрасова «Похороны», кстати сказать, одно из лучших его стихотворений. Напишем его так, как оно, на наш взгляд, должно было бы выглядеть при соблюдении чувства меры.

ПОХОРОНЫ

Действительно прекрасное стихотворение, шедевр. Шесть строф. Все сказано. Ни убавить, ни прибавить. Но ведь у Некрасова в этом стихотворении не шесть, а восемнадцать строф! Среди них есть и поэтически крепкие строфы, а есть все эти «тошнехонько — скорехонько», «н ашивал — попр ашивал». И вот, оказывается, каков закон искусства: наиболее лишние, наиболее ненужные строфы и сделаны наиболее слабо. Тут и сентиментальное:

Тут и насильственный набор слов, когда надо сделать строфу, заполнить необходимое количество слогов, а слова не слагаются в музыку, не поются, не хотят сплавиться в поэтический сплав.

Когда изменяет чувство меры, сразу изменяет и вкус. Главный же просчет поэта в том, что нагружая стихотворение множеством подробностей, разъясняя, расшифровывая его, грубо говоря, разжевывая, он лишает стихотворение и образ молодого стрелка той доли тайны, которая как раз и делала бы стихотворение романтичным, прекрасным. Мы и так, без подробностей догадываемся, видим из всего строя стихотворения, из всего лада, что «стрелок» был хорошим человеком, что симпатии поэта и крестьян на его стороне.

Когда же начинаются «порошок», «зазноба сердечная», «бедная мать», «детки проворные», то вся цельность стихотворения рассыпается на детали, фактически гибнет, и только терпеливый и доброжелательный читатель видит в нем жемчужину, выделяя про себя нужные строфы и отбрасывая ненужные, то есть проделывая ту работу, которую полагалось проделать самому поэту.

Время утекает, как песок в песочных часах. И если бы кто-нибудь сумел удержаться на постоянной отметке, то он оставался бы все выше и выше не потому, что поднимался бы вверх, а потому, что утекало бы время.

Такая метаморфоза произошла, например, с замечательным, конечно, поэтом — с Анной Ахматовой. В двадцатых годах это была хорошая, но отнюдь не выдающаяся, не крупнейшая поэтесса. К концу своей жизни она как поэт не стала лучше и больше, чем была в двадцатые годы, — факт бесспорный. Все лучшее написано ею уже тогда. Но провожали мы ее если не как великую, то, во всяком случае, как крупнейшую. Сумела удержаться над временем и стала большой не потому, что поднялась выше, а потому, что не опустилась ниже.

Существует много попыток определять поэзию. Наверно, ее определяет еще и то, что нельзя пересказать словами стихотворение, строфу или строку, не затратив на пересказ гораздо больше слов, чем содержится в стихотворении, строфе, строке.

В книге о дельфинах автор, пытаясь доказать, что дельфинам не свойственно все же мышление, аналогичное человеческому, опирается не на те случаи и факты, где дельфин был явно разумен, а на те случаи, где он был явно неразумен.

«В океанариумах они часто гибнут от заглатывания посторонних предметов… Когда дельфинов держат на привязи, они запутываются… Чтобы распутать веревку, им достаточно было проплыть несколько раз вокруг столба в обратном направлении, но сообразить это они не могли… Особенно странно ведут себя дельфины при ловле их человеком… Они позволяют ловцам окружать себя, загонять в сети и даже выгонять на берег… Животные не уходят от смертельной опасности, хотя их отделяют от свободы только поплавки на верхней подборе аломана… Перегородка из металлической сети удерживала полосатых дельфинов в небольшом отгороженном участке бухты в течение многих месяцев. Но никогда животные не старались уйти в море с помощью прыжка, хотя и могли бы это сделать очень легко… Не абсурдно ли, что дельфины, якобы способные освоить космический язык „линкос“, не могут догадаться, как просто уйти из сети?»

Но разве меньшее количество аналогичных абсурдов мы найдем, если будем разбирать поведение людей в тех и иных обстоятельствах? Будто уж мы не заглатываем ничего, что ведет к нашей гибели, будто мы не запутываемся и не можем потом распутаться, хотя для этого «достаточно было проплыть… в обратном направлении», будто у нас нет своих поплавков и сетей, из которых мы «не старались уйти в море с помощью прыжка, хотя и могли бы это сделать очень легко». Пожалуй, если бы кто-нибудь стал изучать нас, как мы изучаем теперь дельфинов, и применил бы то же самое рассуждение, то пришел бы к весьма нелестным для нас выводам, несмотря на то, что мы тоже подбираемся к освоению космического языка.

Ни у одного животного (а равно и птиц) на земном шаре не запрограммировано предварительной боязни по отношению к человеку или ненависти к нему.

Очень быстро (в заповедниках хотя бы) белки начинают впрыгивать на руки, ежи подходят и нюхают ногу, олени и медведи берут хлеб из рук. Не прирученные, а дикие олени и медведи. Не говоря уж о бесчисленных случаях трогательной привязанности и дружбы. И только сам человек своим безобразным, жестоким и безрассудным поведением отвратил от себя и озлобил птиц и зверей земли…

Опытные люди читают музыку с нот. Но все равно музыка пишется для исполнения на инструментах. Точно так же для голоса пишутся стихи. Хотя, конечно, их можно читать про себя и даже одними глазами, как опытные люди читают ноты.