Александр Овсиенко - Материнский кров

На Кубани вызревало лето. Пшеница уже окрепла, зерна в молодом усатом колосе твердели, за каждой станичной околицей колыхалась под степным ветром желтеющая хлебная нива, и сами станицы в широких полях казались хорошо обжитыми островами. Наверное, отсюда, от двух южных морей и Кавказских гор, взяла разбег в необъятность российская земля или, наоборот, сюда простерлась, чтоб так завершиться — благодатной степной равниной, холмами курганов, изумрудной окраиной морей…

Много может родить кубанская земля, никакая другая с ней не сравнится. И в тот сорок первый год широк был здесь посев и жатва сулила удачу. Хорошо уродили, кубанские колхозные поля, сады, виноградники, огороды. На станичных подворьях было шумно от писка утят и гусят, цыплята уже бегали врассыпную, как тонконогие подростки, поросята выросли в подсвинков, телята паслись на уличной траве, и ягнята лепились ватажками возле ярок в тени плетней и хат. Когда пригоняли в станицы скотину из степи, просторные улицы становились тесными, поднятая тысячами копыт дорожная пыль клубилась, поднималась вверх серыми тучами, а заходящее солнце расплавлялось спокойно в край неба и медленно опускалось в степь, будто наработалось за большой летний день и оно, пора и ему погаснуть, отдохнуть.

Хлопотно было в кубанских станицах в предвечерний час. До самых сумерек дневные заботы все не отпускали рук хозяек, чем-то цеплялись, о какой-то работе напоминали, казались уже отошедшими, прожитыми, но заставляли еще и еще оглянуться, не сразу удавалось приостановить себя от кружения, чтобы войти в лад с миром, отходящим к покою. И все ж успевали хозяйки выдоить корову, разлить молоко по глечикам и к ужину все что надо вовремя пекли, варили, жарили, хозяину оставалось за семейным столом взять на грудь каравай хлеба и оделить каждого домочадца.

Наработано за день, есть о чем вспомнить за семейным ужином и что обсудить из завтрашних дел, и потому подолгу трапезничали кубанцы на вечернем вольном воздухе. В сумерках засвечивали на столах лампы, плотнее сгущалась за семейным кружком тьма, лучше были видны на свету лица, роднее казались друг другу люди, словно некое таинство творили они.

Стихал на подворьях семейный говор, светились окна хат, но молодых там почти не было. Теплыми звездными вечерами они собирались на углах улиц, танцевали здесь, пели хором, а то и в колхозный клуб надумают идти всей компанией, отгуляют там летний вечер и назад возвращаются вместе.

А в хатах не спали матери, покой теряли: если повзрослели дети, ночь матерям не в отдых, а в долгую думу. Думали о своих выросших хлопцах и девчатах, вспоминали себя молодыми. Трудное время прожили, ох и трудное! Мировая война была, революция, гражданская война, колхозы строили. Выдюжили, выправили жизнь на новый лад, будто сами вызрели, силу укрепили, теперь жить не страшно, только не помешала б опять война. Хочется еще лучше пожить, на детей порадоваться, на внуков. На такой плодородной земле не должно быть бесплодной человеческой жизни. Будут множиться семьи, расти дети и кубанскую землю называть своею родимой. Так здесь люди жили, так продолжится род человеческий…

В долгую радость хотела Ульяна Полукаренко прожить это лето. Вводил ее в счастливое нетерпение сын. В мае она получила от него письме: приеду на каникулы, ждите, мама и папа. Он и раньше писал и обещал приехать, а теперь в последний раз обнадежил и к тете Орине хотел съездить в Платнировскую, и к тете Киле в Сухуми, по всем родичам соскучился и приветы передавал, желал крепкого здоровья.

Как тут материнскому сердцу остаться в покое? Целый год ожидала Ульяна сына, готовилась получше приветить и задержать в родимой хате подольше, на него вся надежда, о нем первые думы и забота. В долгие зимние ночи плохо спалось ей, как наговорную притчу повторяла в ночной тишине: «Митенька, сыночко мой, я ж тебя жду не дождуся». И в думах о сыне коротала время от вечера до утра, забываясь днем в работе на ферме, плохо помнила и отличала один день от другого и по своему подворью ходила как потерянная. У калитки привыкла стоять — высокая, светлолицая, в белой косынке. Теперь, после такого сынова письма, согретая дума проблеснула надеждой.

С раннего утра начиналось в ней ликование. Просыпалась и спешила скорее открывать ставни, а сама думала: «Пусть и хата не стоит со слепыми очами, сыночка пусть тоже наглядает». Доила корову — сына парным молоком поить собиралась. Варила борщ, пекла оладьи — тоже и для него. Постель чистую Митину оглядывала — подушку хотелось до последнего перышка переласкать, чтоб ни одно не кололось, нежным пухом чтоб легло. И рушник со стены снимала и на вытянутые руки растягивала, не мазнул ли случайно отец сынову чистую утирачку. Ложку и миску на стол выставляла — это Митины, вдруг зайдет в хату, когда завтракаем. Не успел к семейному столу утром — может быть, вечером сядет.

С коромыслом из калитки выходила, а глаза не к речке привычно смотрели — в другую сторону, откуда мог подходить сын. И пока с полными ведрами по переулку осторожно от Псекупса возвращалась, под ноги не хотела взглядывать, все тянулась подальше впереди себя дорожку прокинуть: не идет Митя навстречу?

Не дождавшись сына и еще один день, переделав наконец всю домашнюю вечернюю работу, просила мужа почитать Митины письма. Слушала, как читал Матвей, медленно, по буквам вытягивал слова из писем, а виделся Митя, с ним вела разговор.

Вот уж загорелась нетерпением так загорелась — не остановить, не придержать, легкой стала какой-то Ульяна, неудержимой. А ведь к сорока продергивались ее годы, туда не всегда бегом бежала, часто и останавливалась, не в такое время жила, когда все впереди, как на ровной степной дороге, далеко просмотреть успеваешь. Ульяна привыкла все всерьез принимать, что касалось семейной жизни. Если ждать на днях сына — так ждать, значит, готовься, чтоб приехал и не сказал, что родители плохо встретили. И она хлопотала сама и Матвея неотступно теребила: «Ты ж Мите ро́дный отец, к приезду сына и ты переменись, хватит, пожил гулево, показаковал».

Матвей пробовал не замечать ее голубиной воркотни — вылетел из гнезда, мол, наш птенец, теперь надо и нам без детей пожить вольнее. Получалось, что можно не спешить с работой дома, ночевать в своей хате — не всегда обязательно, и выпить горилки ему никто не запретит, только жинка за чуприну приподнимет утром над подушкой и скажет свое: «Э-э, опять ты вчера набрался той водки, як кобель блох…» А он ей: «Та я ж не за свои гроши пил. Мне, ковалю, як козлу — везде огород».