Алим Кешоков - Восход луны

Судья Исмаил в последние годы дополнил шариатское законодательство статьей собственного изобретения. Это была статья «О бунтовщиках-партизанах». Под нее подходило все, ибо любое нарушение норм общественной жизни направлено против устоев государства, а партизаны как раз и преследуют эту цель — подточить устои, развалить общество. Естественно, и Фарида принадлежит к бунтовщикам… Исмаил был доволен своей сообразительностью.

Хаджи, не понимавший, видимо, серьезности совершенного девушкой проступка, внес предложение:

— Отпустить бы ее в священную Мекку, в лучезарную Медину. Очистительные милостыни — лучшее средство…

— Да, да, — пробудился дремавший, как всегда, второй заседатель. Он решил, что настало время принять участие в разбирательстве. — Коран советует платить добром за зло. Не так ли, хаджи?

«Обрели дар речи», — злился про себя Исмаил. Он сам, что ли, не ведает предписаний корана… Заседатели отродясь не знали и половины того, что Исмаил уже забыл. Знаний у судьи — гора, да такая, что заседателям во веки веков не взобраться на нее, — иначе он и не был бы судьей. Исмаил устремил на Фариду грозный взгляд:

— Отпустить?! Да вы что? Думаете, отпустишь ее — она и пойдет за таваф, обрядовой процессией, вокруг священной Каабы в Ихраме? Как бы не так! Она в первый же вечер примется крутиться в мини-юбке вокруг «Ат-Тарика». У нее голова повернута совсем не в сторону Мекки…

Суд затягивался. Любопытных в зале осталось совсем немного. Саида упрямо сидела на прежнем месте. От волнения и слабости в глазах у нее все плыло, доносившиеся до слуха обрывки фраз казались лишенными всякого смысла — мякиной, которую на току подхватывает ветерок и уносит вдаль. О, если бы в этот душный зал и вправду влетел знакомый ветер степей…

Хаджи втянул голову в плечи, видна была только чалма, левую руку хаджи по-прежнему прижимал к боку, чтобы не выпал градусник. Он устал и с нетерпением ждал одного — минуты, когда Исмаил завершит разбирательство. Приговор у судьи, видимо, уже готов.

— Фарида аль-Баяти! Тебе предоставляется последнее слово!

Подсудимая подняла голову. Солнечный луч падал из окна прямо к ее ногам. Живой, трепетный, он дрожал у носка ее туфли. «О аллах! Что мне сказать? Дай силы…»

Хаджи, поправив термометр, повторил за судьей:

— Предоставляется последнее слово!

Фарида подумала, глубоко вздохнула и внезапно для самой себя заговорила:

— За зло плати добром — так сказано в священном писании. Но за что же мне платят злом? Разве в душе у людей опустели сундуки добра? Никому я не делала зла. Я хотела только хорошего — хотела помочь человеку, спасти от смерти больную Саиду. По ее просьбе… — Фарида запнулась, к горлу подкатили слезы.

Сайда вскочила:

— Говори, Фарида, говори. Все выложи справедливейшему судье, — да перейдут ко мне его болезни. Говори, милая, говори…

Силы покинули Саиду. Она рухнула на стул и, как-то неловко откинув в сторону голову, ловила ртом воздух…

Судьи переглянулись.

Из этой главы читатель узнает, в какой именно караван-сарай попали «блуждающие» и «сбившиеся с пути» и какой радостью наградила их судьба

«Хабс» — так называлась старая тюрьма.

Духота в камере была невыносимой, особенно по вечерам. Измученные бессонницей женщины лежали на каменном полу, обливаясь потом. Напрасно было узницам тянуться к высоко поставленному квадратному окну, мечтая о глотке свежего воздуха, — жара и вонь, поднимаясь от пола вверх, преграждали путь в камеру любому дуновению ветерка.

Фарида, согнувшись, сидела неподалеку от железной двери камеры и размышляла: зачтут ей десять дней, проведенных до суда в полицейской тюрьме, или придется отсидеть весь срок. Со дня вынесения приговора прошло всего сорок два дня, а она, кажется, целую вечность провела уже в этом аду, из которого виден лишь крошечный клочок неба. Многие ее подруги по несчастью не слишком тосковали но вольной жизни — им некуда было возвращаться. Фарида же, напротив, только теперь поняла сполна, как дорога человеку свобода. Фарида идет в цепочке узниц во время прогулки, а сама глядит в небо — ищет птицу. Хорошо бы птица увидела Фариду, проникла в ее думы и полетела в деревню, села на большое тутовое дерево в родном саду, рассказала бы маме о том, как обидели злые люди ее единственную дочь, частицу ее души.

Какие птицы счастливые! Как им весело жить! Улетают в далекие страны, выводят птенцов, а к холодам возвращаются назад. Люди, с колыбели привыкнув к птицам, часто и не замечают их. Иные, бывает, сердятся, когда птички клюют зерна, высыпанные для сушки на циновку, или лакомятся с кустов крупными черными ягодами… Сегодня птиц не было видно, поэтому Фарида вернулась в камеру раньше времени и чувствовала себя так, словно ее повели к реке, а напиться не дали.

Время позднее — полночь, но сна ни в одном глазу. Женщины затихли, некоторые даже заснули… Фарида вздрогнула, услышав лязг засова. Так поздно дверь открывается только тогда, когда в камеру вталкивают новых заключенных или кого-нибудь гонят на допрос. Она не подняла головы: все равно с кем делить духоту, от которой кружится голова.

— Заходите, здесь народу поменьше. Чего стоите? Думали, в женской духами пахнет? — Надзиратель распахнул скрипучую дверь, пропуская в камеру двух мужчин» — Не задохнетесь — утром уведу.

Муравейник зашевелился.

— Что вы делаете, аллахом отвергнутые? Это женская камера! — завопили из разных углов. Обитательницы камеры засуетились, натягивая на распаренные тела абаи, закрывая никабами лица и ни на минуту не переставая шуметь.

— В темноте ничего не видно! Перетерпите!

Мужчины остановились у двери, не смея шагнуть дальше.

— Куда ты привел нас? — Тот, что шел первым, повернулся к надзирателю, но было поздно — массивная дверь захлопнулась, замок лязгнул снова.

— Наглость какая — явиться ночью к женщинам! — Это уже относилось к пришельцам.

— Ночное вхождение, — шепнул на ухо один другому. Его шутка не имела успеха.

Галдеж усиливался, мужчины не смели шевельнуться, они точно приросли к порогу. Им самим и прийти на ум не могло такое — явиться ночевать в женскую камеру. Возмущение постоянных обитательниц помещения казалось им справедливым. Они принялись стучать в дверь.

Открылся глазок.

— Прекратите! Я сказал — до утра. Сами просились туда, где посвободнее! Всюду переполнено. В мужских отделениях даже стоять негде.

Стараясь перекричать друг друга, женщины осыпали «собакой рожденного» надзирателя самыми изощренными проклятиями, желая ада тому, кто создал ад на земле — этот богом проклятый хабс, тюрьму. Они долго не могли успокоиться, а мужчины так и стояли на месте, словно путь им преграждала глубокая пропасть. Они уже раскаивались, что потребовали перевода в другую камеру после того, как от них вынесли троих: несчастные узники потеряли сознание от духоты.