Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

Пронестись бы без останову, не видать ее, замогильную, роскошную когда-то зарю — Сызрань… Теперь Журкину шел пятый десяток, старше отца стал, и борода выросла гуще отцовой, а. гак и не добился в жизни спокойного и сладкого куска. И вот на пятом десятке — никак не думал — опять сызнова поднимать разоренную жизнь и сызнова, с обносившимися уже силами, пускаться в скитанья… Сызрань близилась, в вагоне увязывали узлы, застегивались, гремели чайниками.

Петр, нахмурившись, спросил соседа-паренька:

— Тебя, говоришь, Тишкой звать?

— Тишкой…

— На, держи чайник. Сейчас в Сызрани за кипятком слетаешь.

Тишка растерянно взял всунутую ему в пальцы жестяную ручку. Выйти из вагона в путаницу неведомо какого места и, может быть, потеряться там от поезда…

— Дяденька, да я не знаю куда, я заплутаюсь.

— Ну-ну, заплутаюсь! Тебе сколько годов-то?

Тишке оказалось восемнадцать. Петр со строгой снисходительностью, как хозяин, расспросил, кто он такой, куда едет. Тишка, оробело держа чайник, ответил, что сами-то они с матерью из Лунинского района, а жил он в пастухах, а потом в работниках в селе Засечном, у мужика Игната Коновалова. «Лунинский район — это от нашего, Мшанского, району недалеко, значит — земляки». А теперь, как у дяди Игната отобрали все и самого угнали неизвестно куда, кормиться стало негде, и люди посоветовали, что лучше, чем куски собирать, ехать надо на стройку, Вот он и поехал.

— На какую стройку-то? — спросил Журкин.

Тишка назвал: на Красногорскую. Это была та же, на которую налаживали и Журкин с Петром, самая большая стройка на Урале, о ней гремели все газеты. От общего сочувствия Тишка разгорячел и сам уже осмелился спросить у Петра, правда ли все, что про эту стройку люди говорят.

— Раз едем вместе, ты за нас держись, — важно ответил Петр и тут же сообщнически подмигнул зачем-то бесчувственному гражданину в каракулях. — За нами, оголец, не пропадешь.

Тишке и самому хотелось уцепиться в дороге за кого-нибудь поопытнее, постарше; тревожно ехалось одному: а что-то будет еще дальше, за тысячи мерзлых верст? И Тишке поверилось, что — правда, за таким, как Петр, не пропадешь, знающий и пройдошный человек, нахальный к чужим, а своего не выдаст, выручит. Надо было ему угодить… Вагон, разболтавшись, стрелял с пути на путь. Приволжье обступало кругом — горизонтами, сугробами, домами: дальше — Самара, а еще дальше — невиданные лютые горы — Урал. Тишка для верности надел на себя суму, в которую мать положила ему для смены белую в черный горошек рубаху и нанковый пиджак, — все это он заслужил у Игната Коновалова, — положила еще пару новых лаптей и полкраюхи хлеба; за народом, который гуськом проваливался в дверь, выпрыгнул на снеговое, исполосованное рельсами поле.

Петр и Журкин доставали пищу из мешков, рассаживались для чая поудобнее, — вагон на большой станции опустел, стало посвежее, попросторнее. Тишка, благополучно вернувшийся с кипятком, смирно присел рядом.

Поезд и здесь стоял часа два. Сызрань обволакивала Журкина давними голосами, давним светом… Вспомнилась щебнистая улица, и лето, и солнечный, режущий по сердцу вечер. На луга за Воложкой наваливалась тень. В розовых кофточках, хорошенькие барышни хихикали и страдали у калиток, — теперь они состарились и исчахли, и иные, может быть, умерли. А ведь кто-нибудь и сейчас, как тот, давний Журкин, проходит мимо калиток — молодой, погубительный, в золотой каске… Еда была незавидная — у Петра только черный хлеб да с горстку окаменелых пряников (от торговли еще сбереглись), у Журкина домашние ржаные лепешки, но зато имелся сахарок. Чаю вот — ни крошки.

Тут выручил молчаливый гражданин. Раскрыв на коленях аккуратный коричневый чемоданчик, он повелительно постучал пальцем по крышке Петрова чайника. Петр понял, услужливо приоткрыл ее, и гражданин с неким величием всыпал туда щепотку самого настоящего, китайского. При этом все увидели, как блистает у него в чемодане разная никелевая и серебряная роскошь.

Петр ему первому на весу преподнес чайник.

— Пожалуйте вам?

— Угу, — не разжимая губ, кивнул гражданин и подставил стакан в резном серебряном подстаканнике.

Потом он начал разворачивать на крышке чемоданчика всякие яства. Тут был и каравашек белого, крупитчатого хлеба, яички всмятку, обернутые каждое в бумажечку, конфеты, баночка с маслом, кусок мяса, толстая, в полметра длины, копченая селедка. Никто из соседей не глядел, а вместе с тем каждый, хоть одной косинкой глаза, а успел облизнуть эти грешные, раздирающие душу сокровища… Гражданин разрезал селедку на ломти и два из них, самых толстых, с вываливающейся из них икрой, протянул Петру и Журкину.

Они оба чересчур были заняты своими лепешками.

— Да ну… зачем…

— Прошу, — вдруг промолвил гражданин и ухмыльнулся и с ухмыляющимся, настежь открытым ртом плавно повернулся перед всеми сидящими. Рот у него оказался неожиданный, нечеловечий рот, весь тесно набитый золотом.

Петр и Журкин, ошарашенные, покорно взяли по куску. Гражданин все вращался, показывая себя, исходя довольным горловым хохотком.

И толсто обверченная одеждами старуха, и оба зипуна, и Тишка не отрывали глаз от его рта. Тишке стало мутно. От невиданного желтого сияния во рту человека все спуталось, как не в жизни. Вагон срыву дернуло, потащило. Баба закатилась визгом под окном. Беда, что ли?.. Гражданин похохатывал.

— Как? — вопрошал он Петра.

— Да… — Петр делал остолбенелое лицо.

— Вот так же, одним словом, приходит ко мне заказчик. У меня в Моршанске собственное дело: статский и военный, а также дамский портной, работаю культурно, по журналу. Приходит, одним словом, заказчик, я молчу. Он мне то и се: желаю, дескать, пошить такой-то костюм, чтобы изящного фасона, по журналу. Я молчу, открываю журнал, он, одним словом, выбирает. Я показываю: дескать, позвольте промерить. Начинаю я с него снимать мерку и вдруг, одним словом, — вдруг эдак неожиданно улыбаюсь. Улыбаюсь и всего его… поражаю! Во! — Портной провел ногтем по зубам, как по струнам. — Специально выломал, такие все, черти, здоровые были. Ну, и стоит он, понимаешь, пораженный и себе, одним словом, не верит. А?

— Да-а, — сказал Петр: он радостно искивался весь, держа около губ надорванный жирный кусок селедки.

— Как говорится: не обманешь, не продашь, — уныло вставил для чего-то и гробовщик.

— По яичку еще позвольте, — предложил торжествующий портной.

И Петр и гробовщик яростно замотали головами, но тотчас же взяли и по яичку.

Пили чай, покусывали куски, пожевывали. Мужик и мальчонка в зипунах не выдержали голодной слюны, ушли на площадку; и Тишка оттого же убрел за ними.

Ныла внизу, в колесах, одна и та же жалобная песня. Ехали неведомо где, может быть, и земля-то кончилась, один кругом белый снеговой свет. Тишка отыскал в двери трещинку, приложился к ней — и правда; летел кругом один белый снеговой свет, и глаз от него сразу заморозило. Мужик поставил перед собой мальчонку в зипуне и приказал: «Ну!» Мальчонка напыжился и вдруг крикнул что-то так зычно, что у Тишки защекотало в ушах. «А ну!» — поощрительно и нетерпеливо приказывал мужик. Мальчишка опять ушел в плечи, сбычился, наливаясь весь кровью, и так зыкнул, что где-то жестянка задребезжала… На Тишку ослабение нашло от всей этой непонятности. Лечь бы… Но лечь было негде, поплелся в вагон.