Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

«Про шаль… неужто она с намеком?» — испугался Журкин. Конечно, трешка какие деньги! А шаль-то рублей двадцать, а то и больше потянет… А сколько раз до путей и обратно по морозу надо прогуляться за двадцать рублей?.. Да… тепло у нее, у Поли, а все же чужая, как и всякий, и тоже ищет, где бы рвануть.

Когда вышла на минутку — унять чересчур разбушевавшуюся в бараке песню (перед получкой начали притаскивать откуда-то винцо), мимоходом, с морозу заглянул Петр.

— Все деньгу наколачиваешь? Валяй, валяй.

Хоть и трезвый, но весь дергающийся, разудалый. Видно, уже зацепился где-то за большие дела.

— От Аграфены опять? — сухо спросил Журкин.

— А что ж?

Петр смаху подсунул под себя табуретку, развалился по-трактирному среди Полиных уютов, засмердил махоркой.

— Аграфена — она, Ваня, делок! Сама никуда, сидит, как в паутиннике, а через молодцов орудует. А здорово я насчет Мишки-то струнку ухватил?

— Иль вправду что знаешь? — сдержанно полюбопытствовал гробовщик.

— А? — вместо ответа нагловато отозвался Петр. С загадочной ухмылкой посасывал свою цыгарку. Никогда он просто не давался в руки. — А Дуся-то у нее… Не барышня — опиум для народа! На меня и сейчас смотреть не хочет, Ваня. — Петр как-то нарочито взгрустнул. — Как приду, так она сразу нырь к себе в чуланчик! Ну, погоди… Эх, Ваня, дай мне только окопироваться по-настоящему…

Под махорку замечтался.

Гробовщик, оставив молчаливое свое ковырянье, поднял голову.

— Есть для тебя один мой совет, Петруша. — Голос у него был серьезный, остерегающий. — Брось ты туда ходить, не надо ходить. Не надо тебе сейчас бесстрашно выдаваться. Ты на работу — вот куда ударяйся сначала, заслугу себе на работе сделай. А то мало ли что может…

Он для внушительности глазами договорил, но до Петра все равно не дошло: далеко куда-то улетел вместе с дымом.

— А насчет Дуси, если жениться, эту думку тоже выкинь. Девка с брачком. Ко мне из слободы с починкой ходят, так рассказывали: по осени, как вечер, так инженеры к ней на извозчике подкатывают. А после на аборт куда-то ездила. Вот оно как.

Теперь Петр слушал. Хотел презрительно хмыкнуть, но не получилось — выдавилось стоном. И глаза опять мигали несчастно, по-собачьи.

Он резко перевернул разговор.

— Пуховая постель-то у кастелянши, хороша постель. Чай, уж валялся?

Гробовщик обиженно отвернулся.

— Ну тебя!

— Вот и дурак ты выходишь. Что же она для разговоров тебя в угол к себе приманивает? Эх, голова! Эдакую бабу у него из-под носа рвут! Ты и сам-то… хуже других, что ль?

— Я не говорю, что хуже, — ворчал гробовщик.

И чуть-чуть не хвастнул перед Петром воспоминаниями своими о сызранских временах: как идет он к Воложке в золотой каске, гармоньи на ремне, черный ус. Ого, умел тогда почудить с девчатами посмешнее нынешних! Да и теперь, кабы не борода…

Иль поздно, жизнь-то смеркалась уж?

— Чай, денег ей еще даешь, спасибо, мол, что приютила?

— Ну-к что ж, — смутился Журкин.

— И опять дурак. Тебе без бабы-то сколько, пожалуй, год надо жить? Как же ты обойдешься? А тут изволь: и баба тебе вполне в аппетит и мастерская при ней бесплатная. Эх, Ваня! Ты злее в жизнь-то смотри, злее: нас не жалеют, а нам зачем жалеть?

Увидев входящую Полю, Петр вскочил, сорвал с себя шапку и, судорожно прижав ее к сердцу, весь извихлялся в церемоннейшем поклоне.

Поля развеселилась, разрозовелась, даже на махорку за это не посетовала.

— Чисто актер! Ха-ха-ха!

— Да я актер и есть! Вот спросите-ка Ваню, как я бывало в Народном доме у нас на любительских разыгрывал. Браво-бис кричали! А Иван Алексеич наш на гармоньи выступал — во-от… — Петр даже страдальчески исказился лицом. — Как грянет: «Истерзанный, измученный наш брат мастеровой!..» Что говорить! За ним, Поля, один раз, как он заиграл, три села по грязи, разувшись, как за иконой, на пятнадцать верст ушли!

Поля с умиленным вздохом выпрашивала:

— Сыграли бы разок, Иван Алексеич!

— Вот когда зарок кончится, поезд засвистит, сыграю тогда, Поля, вам разлучную, — расшутился и гробовщик.

— А отчего вы про разлуку думаете, иль по супруге взгрустнулось?

Петр не дал Журкину вымолвить.

— А у него и нет ее, он вдовый у нас, Иван Алексеич-то!

Тихонько кулаком подтолкнул смутившегося гробовщика.

— Вдо-вый? — пропела удивленно Поля. — Ну, ребятишки-то, наверно, есть?

Петр опять:

— На кой ему… Он насчет этого аккуратный!

Поля потянулась к Журкину, и он невольно поднял навстречу ей робкое лицо. Уж не кастелянша… другую какую-то раскопал для него Петр: и стыдится, распылившись вся, и смеется, и слеза (от смеха, что ль?) пропиливает. Баба…

— И выходит: оба мы с вами одинокие!

Журкин опустил голову, ослепленный. Какая тут работа!

А Петр приплясывал:

— Два друга — колбасник и его супруга! Ха-ха-ха!

«За это и на шаль не жалко разориться!» — про себя вдруг разгулялся, запьянел гробовщик.

Но как только прилег в своем углу на койке, стало жалить его в самое сердце: будто Поля идет, смеется навстречу — добрая, беззаботная, вся — душой для него, а он на эту душевность топор потихоньку вынимает… Или другая здесь горечью вмешалась — Поля-жена? Вот и похоронил ее ни за что… Во сне, почти что перед побудкой, прокралась к нему из каморки кастелянша, теплая, простоволосая, приоткрыла одеяло, чтоб нырнуть… и не кастелянша, а давнишняя барышня одна с Воложки, тоненькая, невестная… Тишка тормошил потихоньку — вставать и скорее на мороз; грузовики за дверями рвались.

Дни подходили еще жесточе, чем раньше.

К концу второй недели, в самый день выдачи жалованья, Тишку с Журкиным поставили на разгрузку мануфактуры. Многие в то утро понесли с собой на работу невнятное, гложущее беспокойство. Иные на всякий случай наперед злобились и грозились, но пока вполголоса. Перегоняя ветер, головорезно ухали под гору полные народу грузовики.

Разгружали мануфактуру на отдаленном пустынном пути. Может быть, проведали о неких барачных вожделениях?.. Машины торопливо подкатывали из-за вагонов. «Давай, давай, давай!» — неотступно поторапливали рабочих приемщики, воз разрастался мгновенно и уныривал затем в снега, неведомо куда. Кроме приемщиков толкались и продавцы и представители от рабочкомов, пересчитывали тюки, следили по накладным и друг за дружкой, — мельком, исподлобья следили, как показалось Тишке, а может быть, для того только и нагнали их, чтобы заслонить разгрузку от других барачных, работавших вдалеке? Но те уже учуяли, забредали сюда ватажками и, покуривая, смотрели. Только после многих увещеваний и покрикиваний подавались с неохотой назад.

К полдню дополз до мануфактурных вагонов слух: на плотине давали деньги.