Александр Малышкин - Сочинения в двух томах. Том 2

— Ты, Ольга, как самая близкая, должна бы знать меня получше, чем другие.

Укор его прозвучал сдержанно. Но Соустин тут же круто повернул назад: пора было кончать эту тягостную прогулку. И виделись-то не больше часа. В комнате у Соустина напрасно дожидались цветы… Переулки опять раскрывали перед обоими туманные, печальные устья. Ветер охлестывал их в последний раз, на память, противной мокретью. О, похоронный вечер, рыданием застрявший в горле! Впрочем, ни Соустин, ни Ольга, по видимости, не переживали ничего особенного, разговаривали о пустяках и, пожалуй, даже дружески. Вот и Остоженка, но Ольга на этот раз забыла воскликнуть, как обыкновенно: «Я уже дома!»

На горбе, во всю ширину улицы, возникло качающееся, лучисто-туманное зарево. И огненные фары прорвались, наплывали… Чьи-то чужие жизни пронеслись из тумана в туман.

Почти под ногами у Соустина, рядом с тротуаром, в полуподвале, со звоном осыпалось дверное стекло. Раздался матерный гик. Из-под земли вываливался пьяный рослый парень в кепке. Сзади пытался его ухватить пожилой, большеголовый, в одном пиджачке. Пожилой вопил. Он догнал парня на улице, на трамвайной линии. Парень ударил его в грудь кулаком, потом на лету еще ногой; пожилой упал на колени. И тот, в кепке, зверем закружил по мостовой, выбрасывая яростно кулаки, проклиная, отыскивая еще кого-нибудь.

— Ты куда? — с тревогой спросила Ольга, чувствуя, что Соустин тянет ее с тротуара. Она трепетала, встречая хулиганов, у нее были случаи в жизни…

— Мы перейдем здесь, — сказал он злобно.

И почти насильно повлек ее за собой. Парень на середине улицы удивленно и зловеще сбычился. Пара шла прямо на него. Впрочем, Соустин оттолкнул Ольгу немного в сторону.

— Здрасте! — заорал парень, срывая с себя кепку, но, посмотрев Соустину в глаза, осоловело отступил.

Ольга усмехалась чуть-чуть…

Соустин, конечно, проводил ее до самого парадного. Уже взявшись за ручку, Ольга завороженно засмотрелась куда-то, должно быть, на сияния Крымского моста.

— Что ты увидела? — спросил Соустин.

— Мне как-то показалось однажды, когда ты меня провожал, что оттуда, из-за угла, вышел Тоня. И вдруг повернул назад: наверно, потому, что узнал меня и не хотел смущать. Он тогда вернулся домой через час!

Но Зыбин был безразличен сейчас Соустину. В Ольгиных глазах отражались глубокие голубые мерцания, это походило на какую-то ночь в Партените, и он боялся вспомнить ее до конца, боялся опять пропасть. Навстречу губам его Ольга подставила щеку, и они скользнули по ней… Оставшись один, шагая к себе домой, он испытывал почти радостное равнодушие.

И в тот же вечер решил, что уедет, не увидевшись с нею. И решил не звонить больше. И он в самом деле не звонил.

Но накануне самого отъезда, уже начав укладываться, в сумерках, он вспомнил о ней и ужаснулся. Наскоро одевшись, выбежал напротив, на телефонную станцию. Он разговаривал, до боли в ладони стиснув трубку, зажав глаза рукой. Он разговаривал с нею так, что она должна, должна была тоже без памяти, бурно выбежать сейчас из дома, навстречу ему… И, бросив трубку раньше, чем Ольга успела ответить, поспешил к Крымскому мосту.

В половине седьмого в квартире у Ольги раздался второй телефонный звонок. Говорил из редакции Зыбин. Есть два билета в Художественный на «Бронепоезд». Может быть, Олюша захочет пойти вместе на прощанье? Тогда он будет ждать ее в подъезде театра…

К окнам, которые Ольга позабыла занавесить, подступала долгая, неодолимая ночь. Задыхающиеся слова того, другого, еще стояли в ушах. Последняя ночь… И было еще не поздно.

Ольга коротко ответила Зыбину:

— Да, я буду.

Она написала записку для подшефных: «Зыбиных нет дома», но несколько мгновений боялась выглянуть на лестницу. Тот, сумасшедший, желанный, мог стоять за дверью. Нет, никого не было, и душевное сопротивление ее распалось разочарованно и тоскливо: едва нашла воли в себе, чтобы сесть за зеркало. Изнутри празднично освещенная, уютная, теплая коробка театра ждала ее в ночи, как убежище. И ждал успокоительный, большой, всегда ровный Тоня. Ольга старалась думать только об этом. Первое сближение их с Тоней началось именно с театра. Он звонил ей, своей соседке, из редакции. Среди мельтешенья ее подшефных, крикливых, суматошливо-высокопарных и каких-то бескостных, он проходил отчетливой походкой человека, делающего совсем иное, трезвое, нешуточное. Он тревожил, притягивал Ольгино любопытство… Зыбин звонил ей из редакции, что есть билеты, и она, сама себе улыбаясь, садилась, искусница, за зеркало.

Она чуть тронула веки голубой тушью. После раздумья выбрала голубые бусы. Длинное синее платье обтянуло ей живот и бедра, спустилось шлейфом. Положив кончики пальцев на грудь, Ольга повертывалась перед зеркалом, — туго, изгибно обтянутая чувственность, дремлющие синие глаза… Она давно не наряжалась так. Ее самое возбуждало бальное излучение, исходящее от нее.

Она спускалась по лестнице крадучись, как предательница, красивая, раздушенная, с легкомысленно мятущимся шлейфом… В тот год впервые начинали носить длинные платья. Пальто донашивались по нужде прежние — короткие, и платья выбивались из-под них цветными хвостами. В подъезде МХАТа, сквозь легкую, сияющую от фонарей метелицу, спешили женщины, развевая цветные хвосты, бальную нарядность. Одиночки-мужчины ожидали возлюбленных, заложив руки за спины, рыская глазами. Так ожидал иногда и Соустин… Но Зыбин задержался в проходе, в самой толкучке; он и тут улучил минутку потолковать с кем-то о делах. Раздеваясь, Ольга заметила — и это тронуло ее, — что он во всем новом, даже галстук надет, что с Зыбиным случалось редко. Ей стало понятно, что о билетах он знал с утра, только из деликатности не хотел говорить ей, приневоливать заранее. И дикая боль пронеслась в ней, боль за него.

— Сколько мы с тобой, Олюша, не были в театре, года полтора? А помнишь до свадьбы?..

Того, что называется «свадьба», у них вовсе и не было, он шутил. Он шутил с нею всегда немного опасливо, боясь, что не очень тонко у него выходит. И какой-то моложавостью опахнуло обоих; они опустились в кресла, словно стеснительно-полузнакомые, только начинающие игру. И вот раздвинулся занавес, со сцены заволшебствовал выдуманный, озаренный ночными огнями день… Ольге стало легче. Минута проходила за минутой, и каждая из них была Ольгиной победой, И каждая минута все непоправимей, все невозвратней отдаляла Ольгу от того, кто, может быть, уже ненавидел ее где-то в этой ночи. Освобождение, спокойствие… Зыбин чуть-чуть наклонился к Ольге плечом, она сама отдала ему послушную, тоскующую руку.

В антрактах они, муж и жена, гуляли под руку, душистая теснота выносила их наверх, в буфет, где продавались черствые коржики, соевые пирожные и стаканы чаю с одним кусочком сахару. В следующем действии Баталов запевал партизанскую. Кумачовая, разодранная до тела рубаха развевалась на нем исступленно вместе с песней. Над залом бушевала веселая, кровавая, безоглядная удаль. И все это действительно когда-то было, было! Зыбин потихоньку отстранился от Ольги. Он сидел сейчас неприкосновенный, способный оттолкнуть, с остановившимся взглядом, с забывчиво открытым ртом… Он остался дико доволен песней, он нажег себе до боли ладони, аплодируя.