Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 1. Честь

Дверь с шумом отворилась, в дверях появился грузный мужчина — врач полка. Не спрашивая разрешения, наклонив голову вперед, он кинулся к столу Канашова.

— Что за безобразие, Михаил Алексеевич?! До каких же пор будут твориться самочинство и издевательства над медициной? Опять у меня забрали плотников. Гардероб не докончили, дверь в больничной палате не сменили. У меня же там больные люди!

Врач поднял пухлые руки и потряс ими над головой.

Канашов встал, налил стакан воды и молча поставил перед бушевавшим врачом, приглашая жестом сесть.

А врач снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб, шею и рухнул в деревянное кресло — оно жалобно заскрипело. Небрежным жестом он отодвинул от себя стакан и сказал уже более спокойно:

— Так вот, уехал я проверять санитарное состояние третьего батальона. Весь день там пропадал. Возвращаюсь и мечтаю, как наведу завтра порядок в стационаре. Там и осталось-то сменить несколько гнилых досок на полу да поставить новые двери. А плотников, оказывается, замполит Шаронов срочно послал клуб ремонтировать. От этих бесконечных танцев пол провалился. Ну что ж это получается? Ведь здесь речь идет о здоровье людей.

Врач снова вскочил, замахал руками, затопал ногами, будто показывал «бег на месте».

— Шаронов на прошлой неделе на совещании с моим медперсоналом говорил: «Настоящую заботу о человеке проявлять нужно, товарищи медики». Обещаниями бросался: «Не стесняйтесь. Если нужно, мы вам поможем». Помог, называется!

Чем больше кипятился врач, тем добрее Канашов улыбался, Он любил этого беспокойного человека.

— Ты, Яков Федотович, точно бодливый козел. Вырвешься из своей санчасти, как из-за загородки, и готов всех перебодать…

Доктор, как всегда, обиделся, виновато поглядывая на командира полка.

— По служебным делам пришел говорить, официально!

— Ты бы еще в полночь ко мне в квартиру ворвался, официальный!

Заморенков встал, поправил фуражку, собираясь уходить.

— Прошу извинить, товарищ подполковник. Не мог. Нервы сдали…

— Да ты садись, раз пришел. Давай решать. А то полчаса кипятишься без толку… А мы за это время, глядишь, успели бы партию в шахматы сгонять. Ведь сегодня наш шахматный день.

Канашов снял телефонную трубку и приказал помощнику по снабжению выделить в распоряжение полкового врача двух бойцов-плотников.

— Когда ты, Яков Федотович, переломишь свой шумный характер? И как только тебя жена терпит, ума не приложу.

— Привыкла, — тяжело вздохнул Заморенков, расставляя фигуры на шахматной доске.

У него был постоянный девичий румянец на пухлых щеках, и сам он имел плотное сложение, поэтому Канашов переделал в шутку его фамилию на Здоровенкова. И командиры в полку, прослышав об этом, стали называть врача двойной фамилией: Заморенков-Здоровенков. Канашов говорил, а сам внимательно следил за ходом игры. И когда он вдруг снял слона у врача, тот проводил его растерянным взглядом.

— Может, вернуть?

— Ни в коем случае, — запротестовал Заморенков. — Мы сейчас поправим дело. Скушаем вашу пешечку, а там, глядишь, и слона вернем.

Он взял в углу пешку офицером, угрожая туре Канашова. И не заметил, как поставил под удар ферзя.

Канашов взял ферзя.

— Сдаешься, Яков Федотович? Без ферзя какая игра?

— Сдаюсь… У меня, Михаил Алексеевич, мой легаш вот уж неделю места себе не находит. Чует его сердце — скоро на тягу. Ну как, возьмешь кобелька? Длинноухий и шерсть палевая, красивый.

Канашов вспомнил, как жена, морщась, сказала, что квартира превратится в псарню, все вещи пропахнут псиной. Но не это сдерживало Канашова. В его квартире теперь жили дети…

Заморенков испытующе долго глядел на красные, переутомленные веки Канашова, на глубокую печаль его беспокойных глаз и, наконец, не выдержал:

— Гляжу я на твой зверски-нечеловеческий режим и вижу: долго не протянешь, Михаил Алексеевич. Мало тебе хлопот по службе, так вот еще на чтение этих статеек время тратишь.

— Знаю, знаю твои оздоровительные теории, — перебил его Канашов, — почаще отдыхать, вовремя принимать пишу, не волноваться и не переутомлять себя. Меня… еще бы на одну войну хватило. Больше не нужно…

— На какую это еще войну?

— Да вот, — Канашов указал на журналы. — Польша — репетиция войны с нами… Только ошибется он…

— Неужели немец на нас нацелился?… А Русачев говорит, чепуха. Паникерство журналистов.

Канашов встал, положил руку на плечо врача.

— Нет, дорогой, дыма без огня… К войне они готовятся… Ну что, по домам?… Пора на покой!.. А почему опять перенесли партбюро полка?

— Да вот уж вторую неделю не можем собраться. Все Шаронов занят.

— Ох, и достанется вам всем, членам бюро, за нарушение партийной дисциплины! И вообще мне не нравится ваша работа. Раскрепились по разным участкам. К кому ни обратишься — это не его дело. Какой же это принцип коллективного руководства, если каждый делает сам по себе, не зная, что делают другие? Это как у Крылова — лебедь, рак и щука.

— Слух идет: скоро новый парторг полка прибудет, — сказал Заморенков.

— Новый-то новый, да как бы вы его по старой дорожке не повели…

Тянулись долгие дни «медвежьей спячки», так в шутку называл свое положение Мильдер, после того как его новую теорию танковой войны жестоко отвергли, а сам он попал в опалу. Кстати, и место, где жил опальный немецкий генерал, чем-то напоминало медвежью берлогу. Маленькая вилла в Богемских горах среди лесов. Казалось, о существовании генерала забыли все. Первое время он был весьма доволен, что его, наконец, оставили в покое. Сколько было неприятностей! Даже его арийское происхождение проверили, когда усомнились в его знатной юнкерской фамилии. И его военные способности поставили под сомнение. После этого Мильдер стал еще более сух и молчалив. Его широкие кустистые брови были постоянно насуплены и полузакрывали серые холодные глаза.

Каждое утро ровно в шесть генерал отправлялся на прогулку. Он доходил до одинокой кирхи и направлялся к развесистому мощному дубу. По преданию, этот дуб посадил Фридрих Великий. Проезжая здесь через двадцать лет и любуясь красивым дубком, Фридрих сказал: «Нам бы таких крепких солдат — Германия была бы владычицей мира».

Совершив утренний моцион, Мильдер прямо в кабинете выпивал стакан черного кофе и забирался в «берлогу», как называла жена массивное кресло, обитое черной кожей.

Так он сидел и отрывался только на завтрак и на обед. А в остальные часы дня над спинкой кресла постоянно маячила его округлая макушка со взъерошенными волосами. Полусклонясь над столом, Мильдер быстро покрывал бумагу своим мелким убористым почерком. Страницы одна за другой наслаивались, образуя на столе белоснежную копну.