Геннадий Гончаренко - Годы испытаний. Книга 1. Честь

Из окопа высунулось курносое лицо бойца в залихватски надвинутой на левую бровь пилотке.

— Какого черта, рыжий, тянешь? Подрывай быстрей! — кричал вне себя Миронов.

Но боец-сапер спокойно ответил, прищуривая глаза:

— Чего занапрасно волноваетесь, товарищ лейтенант? Будет чисто сработано. Нервы — они на войне всего дороже. Беречь их надо… Вот пустим фрицовские коробочки на мост — и устроим им сабантуй. — И, улыбнувшись, снова исчез в окопе.

Как только первый немецкий танк прошел мост, воздух сотряс оглушительный взрыв. Миронов упал вниз лицом, прижавшись к земле. Наклонившись к его уху, сапер крикнул, кивнув головой туда, где несколько минут тому назад был мост.

— Чистая работенка, лейтенант! Нам не в привычку. Мы в пограничной зоне дотов этих порвали — счета нет. А этот мостик для нас — просто так, игрушка детская.

Отходили ночью, украдкой, довольные, что удалось улизнуть от прорвавшихся немецких танков.

За взводом Миронова, клонясь то и дело на правый бок, будто прихрамывая, тащилась одинокая «сорокапятка» на конной тяге.

Миронов и артиллерист-лейтенант долгое время шли молча. Но вдруг артиллерист проговорил:

— Ты не серчай, лейтенант. Теперь нам вместе врага бить, пока с земли родной его не прогоним. — И тут же протянул руку: — Малков я… Из Ростова…

Миронов молча пожал его жесткую ладонь. Ему очень хотелось спросить: «Зачем они тащат за собой это подбитое орудие?» И артиллерист будто догадался:

— На орудие, лейтенант, ты не гляди, что немножко подбито. Вот колесо сменим — и все. Зато машина, скажу тебе, страшная для немецких танков.

— Да мне-то что, тащите, — согласился Миронов.

На коротком привале они, лежа рядом, курили украдкой, в кулак, и с тревогой прислушивались, как по шоссейной дороге параллельно их отходу, лязгая гусеницами, шли вражеские танки. Они будто торопились взглянуть на заветное зрелище — подожженный немецкой авиацией город.

В чернеющей ночи, раздвигая горизонт, растекались бледно-оранжевые зарницы. И к темным пропыленным листьям деревьев ласкались, перепрыгивая с ветки на ветку, далекие, холодные блики отраженного света: горел Минск, оборонявшийся с таким упорством и мужеством.

Утром немецкая авиация жестоко разбомбила в Минске эшелон с женщинами, детьми, стариками. К хвосту эшелона было прицеплено три пульмановских вагона с красными крестами. В них увозили тяжело раненных бойцов и командиров. Но фашистские летчики «не увидели» рассыпающихся по платформе, как горох, женщин и детей, «не заметили» и красных крестов на вагонах, из которых ковыляли на костылях и ползли раненые.

Беспрерывной чередой тянутся по дорогам беженцы, тут же по обочинам бредут, поднимая облака пыли, стада скота — коров, овец, косяки лошадей. Трудно пробираться грузовикам с войсками. Ночью войска движутся чаще на запад, а днем — на восток. Никому не понятны эти маневры и передвижения — ни войскам, ни народу. И беженцы с надеждой провожают войска, когда они идут на запад, и с тревогой, а порой и с презрением глядят вслед машинам, что, обгоняя беженцев, уходят на восток.

В дни войны больше всех хлебнула горя женщина. Тянется нескончаемая вереница телег, их здесь, в Белоруссии, называют балагулами; борта высокие, сверху крыша из плетеного лозняка или фанеры. И правят балагулами подростки или старики.

Как только вереница повозок въезжает в село, их облепляют, как мухи, местные жители. С сочувствием и страхом глядят они на беженцев, расспрашивают, из каких мест. И каждый с замиранием сердца думает, что вскоре и ему предстоит этот скорбный путь. И женщины, тихо плача, суют почерневшим от дорожной пыли детям кусок свежеиспеченного, еще дымящегося хлеба, кружку молока, сорванный с прядки огурец. Все понимают, как тяжело покинуть насиженные веками родные гнезда…

А по сторонам дороги, в гнилых болотах с ржавой водой и густой осокой, по-детски жалобно плачут кулики. В лесах тревожно перекликаются пернатые обитатели; в предчувствии беды покинули они родные гнезда и летят теперь в одиночку на восток, подальше от раскатистого грохота артиллерийской канонады.

Пшеница, рожь, овес — все вытоптано по обочинам дорог, где следом, наступая на пятки беженцам, идет страдание и горе. Тот, кто успел собраться заранее, едет на телегах и бричках. Они запасли и еду. А вот те, кто уходил поспешно — из-под вражеского обстрела, несут в карманах и сумочках лишь куски хлеба, и этих людей за один день иссушило горе.

Матери бережно несут, прижимая к груди, спящих детей — единственное оставшееся у них сокровище. В запавших от муки глазах еще не угасла надежда: обязательно должно случиться что-то такое, что остановит немцев, и тогда все беженцы вернутся к своим мирным очагам и опять займутся своей хлопотливой, незаметной работой. От постоянно висящей пыли и беспощадно палящего солнца лица людей покрылись густым, темным, как мазут, загаром, а белизна зубов и белков глаз подчеркивает его еще резче.

Люди идут молчаливо. О чем говорить? Все понятно и так… Они идут, а в сердце каждого горит ненависть к тем, кто нарушил их мирную жизнь. Каждый оценивает положение по-своему, но всех объединяет единое большое горе — война.

По пыльным, будто дымящимся дорогам отступает на восток полк Канашова. А вокруг все словно затаилось, чутко прислушиваясь к гулкому топоту красноармейских сапог, к тягучему, однотонному скрипу телег и гудению моторов. Листья покрыты толстым слоем пыли. Их не в силах пошевелить даже порыв ветра — они и тогда остаются безжизненными, словно на металлических венках. Раскаленную солнцем землю прорезали глубокие трещины-морщины, и кажется, земля жадно просит пить. Тягостно на душе от усталости, неизвестности и густого, пересыщенного пылью и духотой воздуха. Все замерло в ожидании чего-то недоброго. Ничто не радует. Все постыло.

Молчание в то время было, пожалуй, самой характерной чертой всех, кто отступал в составе войск или уходил как беженцы на восток. Порой казалось: идешь среди глухонемых. И Миронов, желая проверить себя, действительно ли он способен говорить, едва слышно повторял с детства знакомые слова: «земля», «солнце», «дорога», «Родина», «товарищ», или изредка подавал команды: «подтянуться», «ускорить шаг». Никто из бойцов, идущих в строю, казалось, не воспринимал эти приказания сознательно, а выполнял механически, то ускоряя, то замедляя шаг, то грузно опускаясь во время привала на раскаленную солнцем землю, стараясь при этом не встречаться взглядом ни с командиром, ни с товарищами.

— Муторно. что-то на душе, — признался Андрей и махнул рукой, будто хотел сказать Ежу: «Не тревожь ты меня, дай мне побыть с самим собой наедине».