Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

Дальше она просто боялась думать. Слишком велика была желанность счастья, чтобы сказать самой себе: а где ты его возьмешь сейчас?

Впрочем, это только казалось, что Храмцов работает по-прежнему. Капитан порта нервничал не зря; он хорошо знал не только Храмцова, он достаточно повидал всяких людей, чтобы нервничать и ждать срыва. Угрюмое настроение Храмцова только добавляло тревоги. А когда Митрич, по старой дружбе и, конечно же, под большим секретом, рассказал ему о срубленных в ярости яблонях, — капитану порта стало и вовсе не по себе. Он попросил Митрича об одном: если тот заметит, что Храмцов слишком часто прикладывается к бутылке… Словом, если что не так… Митрич кивнул, ну разумеется! Он тоже хорошо знал, чем это может кончиться.

Но волнения были вроде бы напрасны — Храмцов не запил.

В ожидании проводки он лежал — то на койке в комнате дежурных лоцманов, то в кубрике лоцманского катера, и думал, думал, думал… Последнее время чаще всего он вспоминал тот звонок Гали и чуть заметно улыбался — так, чтобы никто не заметил этой горькой улыбки.

Да, в первую секунду, услышав знакомый грудной голос, Храмцов сам заволновался, и первые слова были даже веселыми. Но Галя бормотала что-то про квартирные дела, даже не спросила, как он, и волнение сразу сменилось привычной злостью. Потом, положив трубку, он подумал: «Наверно, зря я так разозлился… Ладно, пусть».

Но все-таки, впервые за эти месяцы, он пожалел о своей резкости и о том, что бросил трубку. Так он мог говорить с Ткачевым, Митричем, с кем угодно, и бросать трубку, не договорив, — но сейчас он жалел о сделанном. Зачем лукавить? Надо было попросить Галю встретиться. Это ни ее, ни его ни к чему не обязывало. Посидели бы, поговорили, вот и все. И само это желание поговорить тоже оказалось для Храмцова новым, странным, как будто впервые испытанным желанием. Но теперь, наверно, уже поздно. Вряд ли Галя (да и любая другая женщина) быстро простит такой разговор. Ладно, пусть…

На следующий день он должен был проводить наше судно, идущее из Японии, и ждал его на лоцманском буксире. Еще трое лоцманов, устав от домино и шахмат, вспоминали всякие истории, и Храмцов слушал, внутренне морщась: болтовня — как на коммунальной кухне.

— …Сам себе думаю, а за телеграф не берусь. Так он, мерзавец, полчаса по порту кружил, пока железо в воду не бросили [10] Бросить железо — отдать якорь (морск.) . .

— А я, когда еще матросом был, в Сингапуре одного лоцмана видел. Стою на руле, а он командует: «Тейк эз герл» [11] Держи, как девушку (англ.) . . Что, думаю, за команда? Пока думал, чуть в какого-то шведа не врезался. Так что все зависит не от матроса, а лоцмана…

Храмцов встал и отложил газету. Слишком много разговоров. Он уже устал от них.

— Ты куда, Храмцов? Рано еще. Радист позовет.

Он молча снял свою куртку, подбитую овчиной, и вышел. Кто-то из лоцманов не выдержал и сказал, не думая, что он услышит:

— Не тот работяга стал.

Храмцов усмехнулся, поднимаясь по трапу.

Был серый, промозглый день; низкие тучи лениво висели над черной, застывшей, маслянистой водой. Самая отвратительная погода — уже не осень, но еще не зима, и вдыхаешь не воздух, а какую-то водяную смесь. Непромокаемая куртка сразу покрылась мелкими каплями, будто вспотела. Храмцов курил, прислонившись к рубке. «Не тот работяга стал». Конечно, не тот… Его угнетала не работа, а неизбежное общение с людьми; он подумал — надо было согласиться с капитаном порта и уйти в отпуск, уехать куда-нибудь к черту на кулички, а теперь поздно… Теперь только зимой. «Не тот работяга…» Мальчишка этот лоцман — был штурманом, женился на красотке и струхнул: а ну как уведут, пока он в рейсе? Вот и попросился на берег, чтоб охранять ее от соблазнов. Что ж, может, он сильнее, может, убережет… Но что он понимает в нашей работе?

…Первым шел «Ташкент». Храмцов должен был вести второе судно — «Перекоп», и смотрел, как вчерашний штурман — Хранитель жены — поднимается на борт «Ташкента». Мальчишка! «Не тот работяга стал…» Он повторял эти слова, как навязчивый мотив. Наверно, все они думают обо мне так. Не тот работяга, не тот человек.

Минут двадцать спустя он поднялся на «Перекоп» и, едва войдя в рубку, услышал:

— Храмцов! Ты? Не узнаешь?

Он долго разглядывал широкое лоснящееся лицо, вздернутый нос и нелепые усишки под ним, прежде чем узнал своего однокурсника по мореходке. А вот имя и фамилию забыл начисто. Не то Воробьев, не то Соловьев… Какая-то птичья фамилия.

— Ну здравствуй, старик. Ведь сто лет не виделись, с самого выпуска. Мне ребята говорили, что ты в лоцманах, на Суэцком работал — точно? — Он тараторил, не дожидаясь ответа на свои вопросы. — Кого-нибудь из наших видишь? Я изредка встречаю. Значит, с морем ты разошелся курсами?

Храмцов раздраженно подумал: каким болтуном был, таким и остался. Этого парня он недолюбливал еще там, в мореходке. Встреча никак не обрадовала его.

— Да, — сказал он.

— А я вот уже десять лет капитаню. Эта коробка — третья. Шли в Одессу, вдруг радио — держать на Ленинград. Погодка здесь у вас — бр-р! В Северном море нас болтануло малость, я уж думал в Киле спрятаться — ничего, обошлось… А ты, брат, постарел, я гляжу. Не тот стал. — Храмцов вздрогнул, таким неслучайным показалось это случайное совпадение. — Как говорится, такова се ля ви. Как живешь-то? Вон височки белые. Рановато вроде бы.

— Извини, — сказал Храмцов. — Потом поговорим.

Он встал рядом с рулевым и заметил обиженное лицо капитана. Пусть обижается. У него своя работа. Впереди виднелась тяжелая, высокая корма «Ташкента», похожая на лошадиный круп.

Храмцов поглядел на тахометр и аксиометр; можно успеть, если…

— Шестнадцать узлов, — сказал он.

Здесь, в открытой части канала, полагалось идти со скоростью десять узлов. Звякнула ручка телеграфа; стрелка на тахометре встала у отметки «шестнадцать».

— Ты что, хочешь обойти его? — спросил капитан.

— Да. Там мальчишка, будет плестись, как вошь по гашнику.

— Но…

— Ничего, — усмехнулся Храмцов. — Не бойся за свою посудину.

Они обогнали «Ташкент» почти у входа в закрытую часть канала, и Храмцов подумал, что и сейчас надо дать восемь узлов вместо положенных шести — оторваться подальше. Уже смеркалось; горизонт светился множеством желтых точек — там был город… Рулевой аккуратно вел судно, и Храмцов представил себе того Хранителя жены на «Ташкенте»: то-то стоит с растерянной физиономией!

Через несколько минут он понял, что сделал почти непоправимое.

По каналу навстречу шел буксир. Очевидно, он должен был встретить и отвести «Ташкент». Капитан буксира начал поспешно разворачивать суденышко: конечно же, он принял «Перекоп» за «Ташкент» и знает, что скорость у крупнотоннажного сухогруза сейчас малая. А перед глазами Храмцова красная стрелка держалась на восьмерке — восемь узлов.