Евгений Воеводин - Понедельник — пятница

— Господи, какой ты большущий! Даже не узнать.

Наверно, если б он встретил Любу на улице, то не узнал бы тоже. Все-таки они не виделись восемь лет. Он держал Любу за руки и смеялся:

— А ты совсем не выросла. Как была пигалицей, такой и осталась. Ты как очутилась в Ленинграде? В гости или насовсем? Мамы нет — скоро будет, у нее ночное дежурство… — и спохватился, что стоит перед Любой в стареньких тренировочных брюках и тельняшке. — Прости, я мигом…

Он переодевался в коридоре и сыпал, и сыпал вопросы, не дожидаясь ответа. Почему ничего не писала в последние годы? Где жила? Все там, в Магнитке? Он спешил. Раз, два — щеткой по всклокоченным со сна волосам — ладно, сойдет. Вот только физиономию сполоснуть.

— Ты надолго? Небось и Ленинград не узнала?

Храмцов опять суетился и поймал себя на этом знакомом, хотя и забытом уже состоянии. Точь-в-точь как тогда, в сестринской. И еще боялся посмотреть на Любу чуть пристальней, чтобы увидеть, в чем же она все-таки здорово переменилась. Пришлось пересилить себя. Он сел перед ней и поглядел на женщину в упор.

Да, переменилась. Никаких там морщин, теней под глазами или скорбных складок в уголках рта, которые так меняют людей с годами, нет и в помине. Просто молодая и красивая женщина. Она ярко красит губы, подмазывает ресницы, и у нее модная прическа «болгарский венчик», а не коротенькие приглаженные волосенки, как у мальчишки. Отлично одета. А он помнил тесное пальтишко Любы с разлохмаченными петлями и потертым воротником… Как все это неожиданно: там — один человек, здесь — совсем другой, хотя между ними всего восемь лет. Люба — и не Люба вроде бы.

— Так как же все-таки ты оказалась в Ленинграде?

Он не замечал, что Люба не спешит отвечать на его торопливые вопросы.

— Погоди, я сейчас поставлю чайник. Ты же с дороги все-таки. А где твое барахлишко? Ну, чемодан…

Люба остановила его.

— Не надо никакого чая. Посиди и не суетись, пожалуйста. Я не с дороги. Я уже три дня здесь. Ну, а вы как?

Она глядела не на Храмцова, а на стены, на вещи, словно пытаясь угадать по ним, как живут хозяева этой комнаты. Увидела фотографию Храмцова — он с какими-то парнями, все в новеньких кителях и фуражках с «крабами» — и тихонько присвистнула:

— Ты, оказывается, моряк?

— Да, — сказал Храмцов, — в день окончания мореходки снялись на память.

— А тетя Лина?

Он пожал плечами. Все такая же. И работает по-прежнему в больнице.

Теперь Люба тоже поглядела на него долгим, изучающим взглядом.

— Трудно было? — тихо спросила она, и Храмцов не сразу понял, о чем это спрашивает Люба. Ах, о первых временах, когда они вернулись? Да, конечно, трудновато. Храмцов ответил коротко, хотя мог бы рассказать о многом…

Тогда, вернувшись в Ленинград, он пошел работать в порт, на расчистку, и подал заявление о приеме в заочную школу. Была такая на Крюковом канале, позади оперного театра. День отработал — вечером за учебники, и до поздней ночи. Многое позабылось; он занимался, пока не начинала болеть голова, занимался до одури, с исступлением, которому потом поражался сам: зачем? Для чего нужно было сдавать за полтора года трехлетний курс? Или хотел что-то доказать самому себе? Он спешил, ему опять казалось, что в жизни может пройти мимо что-то важное — нет, даже главное, — и спешил, и спешил, благо в заочной школе порядки были куда какими либеральными и можно было сдавать зачеты хоть каждый день.

Помог ему друг детства Васька Ткачев, с которым он учился еще до войны.

Васька жил здесь же, на проспекте Огородникова, через дом, очкарик Васька, по школьной кличке Профессор Ка Ща, что означало — Кислых Щей, хотя такие клички давались не из пренебрежения, а от зависти. Васька всегда учился отлично. Небольшого роста, остроносенький, с глубокими оспинами на лице (в раннем детстве переболел оспой, когда семья жила в Средней Азии) — ну, конечно же, типичный Ка Ща! Он уже учился на первом курсе Института иностранных языков, но математику, физику и химию знал и помнил так, что Храмцов только диву давался.

— На кой тебе ляд все это помнить? Ты же сейчас парле ву франсе.

Васька улыбался и отвечал, поправляя указательным пальцем очки на переносице:

— Ненужных наук нет. А знаешь, кстати, что говорил Гете?

Храмцов не знал, что говорил Гете.

— «Наука — вот истинное преимущество человека». Давай по этому поводу следующую задачку.

Васька приходил к нему каждый вечер как на службу. А когда Храмцов сдавал на аттестат, ездил с ним в школу и торчал в коридоре, бледный, нахохлившийся, словно бы вновь переживающий свою, а не чужую пору выпускных экзаменов.

Вот что мог бы рассказать Любе Храмцов. Потом — мореходное, и уже полтора года он ходит штурманом на «Донце». Судно, конечно, старая калоша, но он успел побывать черт знает где. Европейские порты — это само собой. Бывал и в Южной Америке, и в Китае, и в Индии, и в Индонезии, и штормяги случались такие, что казалось — прости-прощай, да ничего, выдюжил, зато теперь им с матерью жить легче, совсем легко жить им сейчас. Храмцов засмеялся. Придет мать — покажет, чего я натаскал ей из загранок!

Он снова спохватился, вот сидит, рассказывает, даже прихвастнул самую малость, а Люба ведь так почти и не ответила ни на один из его вопросов.

— Ну, а ты-то, ты как?

Она отвела глаза.

— Не очень.

— Что не очень?

— Ну, вот с муженьком развелась, например, — усмехнулась Люба. — Восемь лет выбросила.

Храмцов был настойчив:

— Почему? Почему развелась?

Люба не хотела отвечать подробно. Почему люди разводятся? Как говорится, не сошлись характерами…

А Храмцова охватило радостное предчувствие чего-то такого, что должно случиться с ним — не сейчас, даже, может быть, не завтра и не послезавтра, но обязательно случится, — и в том, что произойдет, будет присутствовать она, Люба. Теперь она пришла сама. Взрослая. И он тоже совсем не тот долговязый переросток.

— Все-таки давай пить чай, — сказал он и вышел на кухню.

У него есть неделя, целая неделя. Через неделю «Донец» идет в рейс — сначала Киль, потом Лондон и обратно, в Ленинград. Неделя!

— Ты где остановилась?

— Сняла комнату.

— У кого?

— Ты все равно не знаешь. У одной женщины. На Васильевском.

— Вот дуреха-то! У нас, что ли, места мало? Перебирайся, чего тебе…

— Нет, Володька, чужой добротой надо пользоваться в меру… Иначе — нахальство. А дом-то мой отстроили…

— Знаю.

— Откуда?

Он понял, что попался, и буркнул в ответ:

— Знаю, видел, — хотя не видел тот дом отстроенным.

Однажды он нарочно поехал на угол Разъезжей и Лиговки. Развалины стояли, отгороженные от улицы деревянным забором. Бомба обрушила часть дома, с улицы были видны комнаты. Храмцов глядел и пытался догадаться, в какой из них жила Люба… Потом у него защемило сердце, и он подумал: на кой черт поехал сюда? Забыть — и все. Что ж, с годами Люба и впрямь забылась. Но зачем рассказывать ей, что он нарочно ездил поглядеть на ее дом?