Константин Тренёв - Случай у Пяткина

— Через то, что ты как гад извиваешься. Но я тебе на хвост наступлю и кулацкое жало вырву! Не таких мальчиков ловил.

При этом вынул из кожаной тужурки книжку, а потом и вечное перо.

— Эх, Карпо Иванович, друг! Вместе с твоим батькой покойником когда-то хозяиновали. Чего ж нам теперь за хлебом-солью гадиться? Не тую ты яму, Карпо Иванович, ищешь. Ищи тую яму, где моя хозяйская душа закопанная.

— Значит, ты против идешь?

— Зачем мне против идти? — Зачем друг дружке яму копать, ежели рука руку моет?

Но Пяткин отверг:

— Отца ты мне не смей поминать, потому что я отрекся как от чуждого элемента и покойного врага. И ты мне чуждый элемент и невидимый враг. Как раньше невидимые враги были черти, ну ликвидировали. Так теперь кулаки и индивидуалисты. Ликвидируем так же точно!

И вообще долго сопротивлялся дружбе и перелистывал книжку.

А Репа говорил жирным тенором:

— Ну, допустим уже, что я гад и элемент и прочие слова, но ежели я теперь на откровенность, так в чем же дело? Карпо Иванович! По стерне ж, ты сам знаешь, с двух десятин пятьдесят пудов чи набрал, чи нет. На парах озимка суховеем захвачена — всего с двух гектаров восемьдесят два пуда.

— А в яму спрятал сто двадцать пудов. Это, ежели перевести на центнеры…

— Боже мой! Да где ж тая чертова яма и где тыи центнеры?

— Найдем. И центнеры, и яму.

— Да где ж вы найдете? В книжечке, что ли?

— Может, и в книжечке.

На середине второй бутылки Репа сказал:

— Эх, Карпо Иванович, ведь в том пегом подсвинке, что ты мне у Гараськи отвоевал, ежели его к великодню в саж закинешь — худо-бедно десять пудов. А разве я за ним устаиваю? Не устаиваю.

— Я подсвинка хотя и не отрицаюсь, — отвечал Пяткин, — тем более, что пегая масть мне ко двору, — но выявление злостных укрывателей есть особая задача.

Только к рассвету задача была решена, и довольно просто. Насчет ямы Пяткин, конечно, преувеличил: не сто двадцать, а сто пудов. Двадцать пудов разрешается оставить в яме, семьдесят — ночью частнику, выручку пополам, а десять — государству.

На рассвете проводил Репа Пяткина за ворота; откуда ни возьмись — Будько прошел мимо, быстро, как стриж пролетел. Глянул искоса на Репу, как спичкой по лицу черкнул…

До частника нужно было везти в пригородную слободу Кваши. Ночь случилась — лучше некуда: с вечера зарядил мелкий осенний дождь; дороги еще не испортились. Репа сходил к Пяткину за мешками. Шел назад — ни души на улице, темно, хоть глаз выколи, только в избе-читальне свет. Обошел ее задами, зашел во двор, стукнул в окно жене, чтоб тащила лопаты, сам захватил в амбаре коробку и пошел на огород. Там между бузиной и плетнем повыдергивал из земли картофельную ботву. Быстро откопали яму и насыпали четырнадцать мешков и еще два на красный обоз и опять засыпали яму, умяли мешками и заложили ботвой.

Когда сложили на воз и запрягли коней, жена, стоя с пустой коробкой и глядя на мешки, заплакала:

— Бились-бились, за что ж ему, катюге, половина добра!..

— Ничего, получит теперь он с меня. Пущай сам яму поищет… Но! Карий… Да чего ж ты, чертова голова, с пустой коробкой дорогу переходишь? Тьфу, невежа!

Сделал поворот назад и тогда уж выехал со двора. Село проехал благополучно. Только что поднялся от плотины к бугру, слышит — сзади шаги. Оглянулся — кто-то быстрым шагом догоняет.

— Ужли какой хам выследил?.. Тпру!..

Прилег на мешки.

— Не беспокойся, свои, — тихо сказал Пяткин.

Репа подумал: «Чтоб тебя черти день и ночь успокаивали!»

Спросил ласково:

— Али что случилось?

— Ничего не случилось. Подъеду с тобой. Завтра мне в город.

— Гляди, удобно ль тебе?

— Удобно. Перед Квашами встану, до города пешком дойду.

Прыгнул Пяткин на мешки — как из бутылки пахнуло.

Перевалили за бугор — дождь пошел вовсю. Пяткин сказал:

— Верни вправо, на Куркины хутора, у Гашки обсушимся.

Репа с сомнением крякнул:

— Как бы у этой Гашки совсем не размокнуть.

Повернули вправо целиком — уже грязь. И Куркиных хуторов не видать и не слыхать: собаки по дождю не лают. Но вот засерела крайняя хата, лошади уперлись в низенький каменный забор. Залаяла собака — Гашкин рудой кобель. Въехали в раскрытые ворота.

— Вы ж, Карпо Иванович, с ней в словах не дюже: не наплела бы чего, шкура. Хотя она, положим, как ведьма, все знает.

— Я до ей, дай срок, доберусь.

Репа въехал в тьму навеса. Пяткин застучал в окно кнутовищем. Вышла Гашка с лампочкой, держит ее впереди себя, самое не видать.

— Пущай обсушиться!

— Что ж, сушитесь.

Вошли в хату. Гашка сбросила свитку с головы, убрала со лба и дряблых щек выбившиеся черные волосы.

— Ну, давай-ка нам сушиться, чем помокрей, — сказал Пяткин.

— Ничего у меня такого нету, — сказала Гашка, рассматривая свой острый нос.

— Требую!

— Да хоть растребуй.

— Да ты, Гаша, не сомневайся, понюхай человека, — сказал Репа. — Дыхни ей, Карпо Иванович, для спокою.

— Да я его давно разнюхала.

— То-то и есть. Не со злом каким спрашиваем!

Обсушились бутылкой, а дождь все идет. И время идет. Пяткин посмотрел на часы — полночь. Репа вспомнил, что Гашка ведьма, как и ее покойная подлюга мать, стал просить переменить погоду. Но Гашка, сидя в стороне, увиливала и только облизывала белые губы.

— Вот такая и мать твоя была пакостница! Сколько народу заездила, ведьма.

— Какая может быть ведьма при социализме? — возмутился Пяткин. — Сжечь ее к чертям!

И вынул книжку.

— Кто ж это меня сожгет?

— Кто? Масса, чертова перечница!

— Гляди, сам вперед сгоришь.

— Ой, Гаша, не предрекай человеку, — сказал Репа, покрутив круглой головой.

— Я ей предреку! Ты с кем это разговариваешь? А!

— С вором, — сказала Гашка, уставившись в Пяткина светлыми глазами. — С грабителем.

— Ах ты ж!.. — Пяткин хотел броситься к ней, но Репа не пустил его.

— А знаешь, что я ограбил?!

— Знаю. Откуда на тебе кожанка и сколько с кого взял летом и прошлой весною?

— Постой, постой! — цыкнул Пяткин. — Ты прошлого не трожь. Раз ты ведьма-пророчица, твое дело будущее угадывать.

— Чего тут угадывать? Все знают.

Облизала губы и вышла, гадина.

— Это пошла угадывать, с чем едем! — сказал Репа и вышел следом. Застал Гашку возле мешков.

— Ты уж, Гашенька, не знаю, как насчет прошлого, а настоящего, бога ради, не касайся.

— В Кваши везете… Не много ль по грязюке… Коней зарежете.

— Да полмешка уже сбросим. Ты уж, Гаша, людей не режь.

— Полмешка — какое ж облегчение…

— На! Подавись, гада! — просипел Репа, сбросив мешок на землю. — Назад!.. Назад!.. Матери вашей!.. — шептал, суя кулаком в лошадиные морды и выводя воз из-под навеса.

Заглянул в окно — Пяткин уже спит, положив голову на стол.