Геннадий Солодников - Повести

Семка по такому случаю, ради дальней дороги, вырядился в сапожки — это ему брат привез из Германии. На спине настоящий солдатский вещмешок — тоже брата. Хоть в этом счастливый Семка, а вот у Пашки старший брат еще в первый год погиб на войне.

Левка, как всегда, в прорезиненных тапочках, неизменных шароварах. Свободные взмахи длинных рук, вылезших из маломерной курточки, нечесаный хохолок надо лбом придают ему вид уверенный, озорной. Шагает Левка налегке: видимо, сунул свой узелок в Семкин вещмешок, договорились нести поочередно.

Не быть сегодня Пашке со своими, и нечего тешить себя мечтами — только зря душу травить… Заикнулся он было матери о предстоящем походе на пристань Борки. Та жалостливо поглядела на него, присела рядом, неловко погладила по руке.

— Потерпи, Пашенька. И без того у меня все сердце изболелось. Не пустит отец — и разговора не заводи. Только на грех наведешь. Вон какой он дерганый.

Пашке и самому не больно-то хотелось отпрашиваться у отца. Не затухла старая обида. Хорошо еще помнилась не такая уж далекая ременная «беседа» с ним в начале пастьбы: и витень, и злые отцовские глаза, и тяжелая, набрякшая рука. А тут еще Зинка прихворнул, второй день маялся животом, знать, не впрок пошли корешки полевой морковки, стебли дикой редьки, молодые пиканы и прочая лесная зелень. Погоревал Пашка и еще больше затаился в себе. Нарочно, как чужой, старался держаться в стороне от отца, согреваясь лишь мыслями о недалеком уже и, верилось, счастливом времени.

В поход этот Пашке хотелось не просто из-за веселой прогулки с друзьями и желания побыть возле Верки. Он ни разу не бывал на Каме — по рассказам, большой полноводной реке. В глаза не видывал настоящего парохода — только на картинках да в кино. Даже паровоз, железная дорога были Пашке в диковинку — за всю свою пятнадцатилетнюю жизнь не приходилось ему выезжать далеко. Ну, ладно, паровоза не видел — полбеды. А вот река с некоторых пор волновала Пашку всерьез, стала желанной, заманчивой.

Это все Левка опять! Первым высказал вслух то, что таилось, несмело вызревало в душе и у Пашки, и у Семки. В середине зимы приезжал на побывку знакомый парень, курсант речного училища. Ох и порассказывал он всякой всячины — одно другого интересней. А ребята и без того уже были захлестнуты морем. Но оно далеко, а река тут, рядом. Вот Левка и предложил податься всей троицей в училище.

Пашка враз согласился, обрадовался даже: ему давно хотелось вывернуться из-под отцовской руки. И Семке подходило такое. Отец у него погиб еще на финской войне, мать часто болеет. Трудно жить, когда работает по-настоящему лишь старший брат. Ударили они тогда по рукам, поклялись не отступаться от задуманного.

Семка с Пашкой все сделали, как договорились. А вот Левка, закоперщик, спасовал. Правда, его самого, в общем-то, винить было нельзя. Пришел он к ребятам с поникшей головой, расстроенный до слез. Только самолюбие не позволяло выказать их дружкам.

— Маханя — ни в какую! И свидетельство под замок упрятала, и характеристику, говорит, в школе не получишь. Хуже нет, когда мать директор… Отца вспомнила, пустила слезу: я обещала, мол, ему выучить тебя, вывести в люди.

Пашка же ничего не сказал своим дома. И комсомольскую характеристику в школе взял, и за оправкой о здоровье в больницу сходил, — все молчком. Откладывал разговор с родителями на потом, а тут эта стычка с отцом, застарелая обида, — стало не до объяснений. Сложил документы и отправил их ценным письмом, как научили их с Семкой на почте.

Теперь все Пашкины светлые надежды были связаны с училищем. В августе должен прийти вызов на вступительные экзамены, а там будь что будет.

Из-за училища, можно сказать, их дружная троица поспешила и в комсомол. По правде, так они и раньше договаривались вступить всем вместе. А тут решили все ускорить: не ждать нового учебного года, сразу же подать заявления. Левка со знанием дела объяснил, что в город ехать лучше комсомольцами и там, в училище, сразу показать себя с лучшей стороны, быть поразворотливее.

На заседании комитета в числе других школьников их принимали в начале апреля. Были тут и старшая пионервожатая, и классные руководители, и сама директор школы — Левкина мать. Пашка ждал своей очереди безбоязненно: учился он неплохо, дисциплина — не хуже других, в пионерах — всегда активист, устав и историю комсомола выучил хорошо. Заволновался после того, как неожиданно срезали Левку. Он вообще парень вертлявый, вечно с улыбочкой. Ну и тут так же: давай крутить головой, оглядываться на ребят, посмеиваться. Мать одернула его: дескать, веди себя посерьезней, чего ты, как маленький. А уж этого Левка от матери терпеть не мог, особенно принародно. Почти бессознательно начинал поступать ей напоперек. Огрызнулся он, уперся взглядом в половицы, набычился. А тут еще вопрос задали каверзный из международной жизни: «Что такое план Маршалла?» Или Левка действительно не знал про «холодную войну», про планы американских империалистов, или мать сбила его с толку — так и не сказал ничего вразумительного. Антонина Федоровна и высказалась: «Рано еще Ушакову в комсомол. Серьезности не хватает. Пусть сначала от излишнего ребячества освободится…» Послушались директора, вопрос о приеме Левки даже на голосование не ставили, отложили на будущее.

Подошел Пашкин черед. Не успел он с мыслями собраться, как ему подкинули тот же вопрос, о плане Маршалла. Ответил он. И неплохо ответил, хотя личной заслуги не чувствовал. Просто порядок у них дома такой — никогда не выключается радио. Пашка и просыпается под бормотание черного круга репродуктора, и засыпает под него. Поневоле изо дня в день слышишь всякие международные вести, кое-что и оседает в памяти.

В общем, приняли в комсомол и Семку, и Пашку. А Левка, на удивление, расстраивался недолго. Он вообще такой — не умеет печалиться. «Чего другого от махани ждать! Ей надо, чтоб я был лучше всех в десять раз — тогда она признает меня… Ладно, я без нее докажу на новом месте. Будь спок!» Не знал он тогда, что мать не отпустит его и на «новое место».

Никогда не забыть Пашке, как ездили они в райком получать комсомольские билеты — строгие книжечки стального цвета с ленинским силуэтом. Ездили они не одни. Кроме школьников во главе с пионервожатой, членом комитета, было еще с десяток ремесленников. И полуторку выделили от них же, из училища. Как все было, о чем говорил при вручении секретарь — все выветрилось, а вот ощущение от самой поездки осталось у Тюрикова, может быть, навсегда.

Возвращались они уже в сумерки. Полуторку подкидывало на ухабах, ребят валило то на один, то на другой борт. Шипели под колесами, разбрызгивались веерами лужи. Лучи фар плясали на поворотах по обнаженному лесу, выхватывая то верхушки деревьев, то белые островки снега между стволами. Холодный ветер пронизывал легкую одежонку, студил тело. А ребятам было все нипочем. Они сбились в тесную кучку: передние навалились на кабину, задние на них, — и знай себе горланили песни. Они только-только вступали в кипучую пору юности. Кругом разгульно вершилась весна, понемногу налаживалась послевоенная жизнь, — и все были опьянены этим всеобщим обновлением, которому и впереди не виделось ни конца, ни края.