Юрий Козлов - Новобранцы

Обыкновенно меня будят крики, хруст снега. Это каюры собирают по тайге оленей. Сегодня проснулся — тишина. Откинул полог — на улице метель. Чумы, они шагах в двадцати, едва-едва различаются. Снег летит косо тяжелыми мокрыми хлопьями. Стволы деревьев с одной стороны залеплены снегом, они похожи на путников, застигнутых непогодой и повернувшихся к ветру спиной.

В палатке холодно. Полотнище над головой провисает брезентовым пузом. Ударяю в него кулаком, снег с протяжным вздохом съезжает, но зато с этого места начинает капать на голову. Сидеть одному скучно, читать не хочется, спать не хочется. Пойду-ка я в гости!

У чума Оегира, на нартах, свежеразделанная оленья туша. Вывалянные в снегу собаки, рыча и скалясь друг на друга, лижут что-то под полозьями. За родвугой, покрышкой чума из выделанных оленьих шкур, смех, громкий разговор. Приподымаю полог.

— Андрей, Андрей! Давай залезай!.. Маленько обед будем делать!

Посреди чума два котла с мясом, на фанерном столике в ладонь высотой чайники, кружки, сахар, банки со сгущенкой. Вокруг на камусных одеялах семейство Оегира и старики Елдогиры — Филипп с Пелагеей.

— Садись к котлу!

— Чай хлебай, глотай мясо!

Приглядываюсь, как «глотать». Не простое это дело для человека, приученного к тарелкам, вилкам и ложкам. Мальчишка, хихикая над моим замешательством, проводит «инструктаж», съедает в замедленном темпе приличную порцию оленины. Подбородок у него блестит от жира, глаза сыто маслятся.

— Чиво хитрова?

Беру в левую руку кусок сочного, с кровцой, мяса, зубами захватываю сколько нужно и ножом снизу вверх, у самых губ, мимо носа — чирк! Прожевал и снова — чирк! Конечно, у меня это медленно получается — боюсь за кончик носа.

После еды у старших большой разговор об охоте, оленях, о погоде. У нас с Витькой свой диалог. Оказывается, он круглый пятерочник и его отпустили из интерната на месяц раньше.

— …Я хочу петь, как Кола Бельды, быть вертолетчиком, как Иван Усов, охотником и еще врачом, как Петр Петрович…

— Слишком много для одного человека, чтобы все получалось хорошо…

— Дедушка Филипп лучший каюр, и проводник, и знаменитый охотник, а один человек! Мой отец Макар хороший пастух, бригадир и почти олений доктор, он тоже один человек!..

Ну, что тут возразишь, когда пример перед глазами.

Макар, вытирая пот со лба, говорит:

— Еще день стоим, олешки ягель кушают, отдыхают, потом шибко едем!

Старый Филипп поддакивает:

— Верно, верно! Куда спешить? Один день стоим, второй день стоим… Большой аргиш у нас, однако, успеем, бойе! Весна совсем застряла…

…Все случилось в доли секунды. Нарта с ходу налетела полозом на заструг, опрокинулась, а меня будто кто схватил за воротник и бросил в трещину, где пузырилась черная, угрюмая вода. Мне показалось, что меня сунули в кипяток. Но завопил я не от холода, а от страха, что утащит под лед. Как выкарабкался — не помню.

— Однако, шибко шумел. Здоровый мужик! — одобрительно сказал старик и закричал: — Пелагея! Давай парку! Давай портки, старуха! Унты! Волоки все!

По реке несло морозным сквозняком. Одежда сразу заколянела, как жестяная. Старик помог мне напялить воняющую псиной пыжиковую рубаху-парку. Потом я залез в тесноватые меховые штаны и меховые унты и бежал за упряжкой, пока не стало жарко. Километра через два мы нагнали аргиш. Олени с трудом тащили тяжело груженные сани через дикие торосы. Река здесь шла между отвесных скал ростом с десятиэтажный дом. В расщелинах, забитых снегом, торчали какие-то голые кустики. Место было суровое, мрачное.

— Большой порог! — сказал Филипп. — Совсем плохо лодкой ходить, шибко худое место! Будешь коли плыть назад, левой стороной держи, а то пропадешь!.. Совсем близко держи к берегу!..

Уже третью неделю мы в пути, а погода над нами куражится. Сырая пурга сменяется яростными промороженными ветрами, которые продувают до костей. На снегу схватывается наст. Он, как наждак, сгрызает деревянные полозья, ранит оленям ноги. Иногда весь день приходится подсоблять оленям, толкая нарты сзади. Утром я выползаю из палатки как разбитый. Ноги и руки чужие. Филипп помогает мне уложить вещи на нарты и утешает:

— Ничиво, ты молодой, один день, два дня отдохнешь на боку и опять веселый станешь!

Мы с ним крепко подружились. Вышло это как-то само собой. Пелагея тоже ко мне благоволит, хотя старуха она сварливая, крикливая. Каждое утро не на ту ногу встает. Она поит меня крепким чаем и врачует глухариным жиром мои обмороженные щеки.

А дедушка Филипп, седой, сухонький, легкий на доброе дело, ворчит, когда я не осиливаю кус мяса:

— Плохо ешь, откуда силы будут!..

На правом бедре у Филиппа удобно подвязан узкий нож с костяной ручкой в долбленых деревянных ножнах. К ним на ремешке подвешены оленьи зубы. Спрашиваю, зачем?

— Тысячу дикий олешка добывал, тогда зубы брал! Другие люди пускай знают, какой Филипп Елдогир охотник!

Солнечным морозным днем 18 мая олений караван свернул со льда реки на большой остров, поросший тальником и куртинами толстых лиственниц. Тальник был в белых погрызах. Снег истоптан вдоль и поперек заячьими следами и лосиными копытами. В одном месте мы наткнулись на толстопятый след. Филипп велел привязать собак.

— Шибко большой медведь, наверное, сохатого приходил кушать!.. Собаки сердитый народ, драть его побегут… Однако, у хозяина лапа тяжелая, побьет лаек. С кем соболей добывать будем?..

Каюры долго выбирали место для лабаза. Наконец нашли четыре подходящих дерева, стоящих как надо. Срубили их, оставив пеньки метра по три в вышину — ноги лабаза. Гладко очистили от коры, в вершинах прорубили выемки-пазы, в них закрепили бревна-поперечины — получилось два деревянных «П», больших, как ворота. На них устроили настил из толстых жердей, на него уложили бочонок топленого масла, мешки с мукой, сахаром, ящики с консервами. Все надежно укрыли от непогоды брезентами и корьем.

— Однако, выдержит, — сказал Филипп, слушая, как жерди тихонько поскрипывают. — Еще можно грузить! Зря кричит!..

Пообедали. Оегир взялся чинить нарты, Филипп ему помогает, Витька у них то ли в подсобниках, то ли прорабом: подает инструмент и командует. А я составляю, согласно указанию Зинаиды Антоновны, опись-ведомость в двух экземплярах. Один представлю перед ее ясные очи, другой при товарах, чтобы медведи, не дай бог, не перепутали съестное с радиобатареями, ботинками и хозяйственным мылом.

Через час, когда длиннющая бумага готова, с тоской вижу, что весь титанический карандашный труд пошел насмарку. Подложил копирку наизнанку. Снова черчу, пишу и удивляюсь, до чего человек сам себе ухитряется отравлять жизнь.