Тамаз Чиладзе - Дворец Посейдона. Сборник

А снег хрустит и сверкает. Вдруг качнется затаившаяся ветка, уронив снежную шапку, и треск заставит тебя вздрогнуть: «Куда это я забрел и зачем?»

Трамвай остановился.

Как только открылись двери, холод, как пес, пробежал по вагону, словно разыскивая что-то под сиденьями. Весна еще только набиралась сил.

Закрой дверь!

Лишь бы трамвай не останавливался, а все остальное к черту!

На коленях сгорбленного и седого кондуктора лежит сумка, он не спеша пересчитывает мелочь. Иногда он поднимает голову и глядит в одну точку. Он тоже бредет по своему снегу.

Когда трамвай остановился, кондуктор поднял голову и посмотрел на Левана.

«Хочет заговорить», — подумал Леван и улыбнулся.

Кондуктор, не изменившись в лице, некоторое время смотрел на него, потом опять взялся за мелочь.

Трамвай почему-то не трогался, и кондуктор дернул за шнурок. В переднем вагоне раздался звонок. Словно только этого и дожидаясь, трамвай двинулся и вскоре снова остановился у Дидубийского пантеона. В вагон поднялись двое. Один сел впереди, на место, предназначенное для детей и инвалидов, из кармана пальто у него выглядывала сложенная газета. Второй, несмотря на то, что вагон был пуст, почему-то уселся напротив Левана. Леван поглядел на него и отвернулся к окну. На тротуаре, прислонившись к дереву, стоял милиционер; женщина в блестящих резиновых сапогах, закутанная в белую шаль, что-то говорила ему. Милиционер будто и не слушал ее, смотрел в сторону трамвая. «Наверно, жена», — подумал Леван.

— Чего мы ждем? — спросил человек с газетой.

— Сейчас поедем. — Кондуктор привстал. — Сейчас. — Затем он подошел к пассажиру с газетой. — Будь добр, дай мне на минуту газету.

Тот достал из кармана газету и подал ее кондуктору.

— Пожалуйста.

Кондуктор раскрыл газету и быстро пробежал ее глазами. Взглянув на четвертую страницу, он проговорил:

— А ведь верно, помер… — Он взглянул на Левана, будто тот знал покойника. — Точно, помер, бедняга, — повторил он. Сложив газету, возвратил ее хозяину. — Спасибо.

— Не стоит.

Трамвай тронулся.

По левую сторону за железной оградой виднелся силуэт церкви. Леван разглядел кипарисы, стоящие у ворот пантеона. Кипарисы остались позади, а луна долго следовала за трамваем. Затем луна скрылась за большим домом. В городе луна, должно быть, всегда испытывает затруднения, не зная, откуда ей взойти и откуда выглянуть.

— У вас не найдется спичек?

Леван очнулся.

— Спички? Да… есть… — Он опустил в карман руку и достал коробок. — Пожалуйста.

Человек, сидящий напротив, взял у него спички и улыбнулся.

— Вы не закурите?

В это время послышался раздраженный голос кондуктора:

— Курить строго воспрещается!

Мужчина снова улыбнулся и пожал плечами: мол, ничего не поделаешь.

Лицо мужчины показалось Левану знакомым. Он на секунду всмотрелся в него: нет, он его не знал. Может быть, раньше и встречал где-нибудь и просто запомнил. На голове у него была шляпа, натянутая на самые уши. Он был небрит, и щеки покрывала седоватая щетина. Его пальцы и усы были желтыми от табака.

«Видно, курит еще больше меня», — подумал Леван.

И тотчас он услышал голос Элисо:

— Сейчас же брось сигарету!

— Дай докурить!

— Ты же знаешь, я не выношу табачного дыма.

— Знаю.

— Ну и что?

— Ничего.

— Может, ты назло мне куришь?

— Назло?

— Да, назло, назло, назло!

— Нет.

Потом они с Элисо шли по улице. Снег с тротуара был убран и горкой навален по краю. Подмерзший снег хрустел под ногами. Леван нагнулся, обеими руками захватил упругий, как каучук, снег и слепил снежок.

— Не кидай в меня, не то закричу! — Элисо отскочила в сторону.

— Ладно, не буду.

Он подержал снежок в руках, потом бросил его без всякой охоты, бросил — выкинул.

Элисо не выносила ни табачного дыма, ни снега, ни…

— В этом году много снега, — обратился Леван к спутнику в шляпе. И сам удивился: при чем здесь снег?

— Да, — охотно откликнулся тот, снимая шляпу. Видимо, счел знакомство состоявшимся.

Леван кивнул в ответ.

— Это еще что, — продолжал словоохотливый спутник, — снегу еще наметет, будь здоров!..

Трамвай снова остановился.

— Здесь же нет остановки? — обратился владелец газеты к кондуктору. — Или опять новую установили?

— Специально останавливают, — засмеялся пассажир в шляпе и подмигнул Левану. — Мало им остановок.

— Дорогу ремонтируют, потому и остановились, — не поднимая головы, отозвался кондуктор.

— Значит, нам сходить?

— Нет, сейчас поедем.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Раздался звонок, и трамвай тронулся. Позванивая, он проехал мимо рабочих, облокотившихся на лопаты.

— Правду сказал человек, что ты к нему придираешься.

Мужчина в шляпе улыбнулся Левану.

«И зачем я ввязался в разговор?» — с досадой подумал Леван.

Видно было, что пассажир настроен поболтать. Такой тип, если увидит, что у тебя есть уши и язык, ни за что не отвяжется.

Но мужчина в шляпе сидел спокойно и молчал. Иногда, когда их взгляды встречались, его лицо расплывалось в улыбке.

Леван снова вернулся к своим мыслям.

Элисо и Леван после свадьбы поехали в Москву. На вокзале собралась уйма провожающих. Все только что встали из-за свадебного стола. Цветы… бутылки шампанского… подарки. Леван держал в руке какой-то белый нелепый цветок и думал, что все смотрят на него. Ему было не по себе. А больше всего он стыдился седой проводницы вагона, у которой слезы блестели на глазах. Элисо не смотрела в сторону Левана, она стояла на ступеньках вагона и, слегка наклонившись, разговаривала с матерью. Она была в дорогой тяжелой шубе, щеки ее раскраснелись. Подвыпивший отец Элисо, обняв каких-то молодых людей, тоже подвыпивших, самозабвенно прикрыв глаза, пел.

«Вот я и женат», — подумал Леван.

Потом ему вспомнилось, как ребята в институте рассуждали о женитьбе.

— Жена, братец, это совсем другое, — говорил один, — совсем другое!

— А что другое все-таки?

— Ну, совсем не то!

Что было это «другое», пожалуй, никто не знал, но все чувствовали, что «жена» не должна походить на их знакомых девушек.

— Мне казалось, что писатели живут намного лучше, — сказала ему Элисо, когда они возвратились в Тбилиси. — Но ничего, отец нам поможет.

— Нет!

— Как хочешь!.. — Немного помолчав, она продолжала: — Я единственная дочь…

— А я говорю — нет!

— Мама беспокоится, что скажут люди.

— Скажи матери, что люди ничего не скажут.

— Будет тебе, Леван!

— Вот так им и скажи, поняла?

— Поняла…

Родители Элисо стыдились и того, что Леван нигде не работал.

Труд писателя в их понимании не был работой. Они считали его делом несерьезным, больше того — чем-то вроде развлечения. Они словно извинялись перед знакомыми, уверяя их, что Леван скоро поступит на работу, очень скоро.