Вячеслав Марченко - Место встречи

— Что носы повесили, полные и неполные? Выше голову, соколы. Запевай.

Юнги были обижены и некоторое время шли молча, тогда дядя Миша, тоже обидясь, негромко позвал, даже словно бы окликнул:

— Жигалин!

— Есть Жигалин, — ответили из строя.

— Давай нашу.

Жигалин шел где-то впереди, и Паленов не видел его, но ему показалось, что Левка Жигалин обязательно откажется запевать — он ходил в самодеятельность, и случалось, что ему иногда разрешали не петь в строю, — и тогда их снова завернут в поле. «Черт с ними со всеми, — ожесточаясь, подумал Паленов. — Вернемся в поле, зато покажем себя». А тем временем Левка Жигалин запел:

И рота дружно и облегченно подхватила:

Паленов подумал, подумал и решил не петь, только раскрывал рот, чтобы, как говорится, и неповиновение проявить, но в то же время и приказание не нарушить, и вдруг ощутил, что песня, как полая вода, увлекла за собою роту, а он остался один на бережку и никому до него не стало дела. «Эх вы, ленты-бантики, — подумал он не столько с сожалением, сколько с завистью, — эх, вы…» Незаметно за голосом он прочистил горло и тоже запел, сперва, правда, тихо, больше для себя, а потом забылся и распелся уже во все горло, как молодой петух, а Левка Жигалин, переждав мгновение, повел тем временем песню дальше:

Не дожидаясь, пока голос Левки Жигалина растворится в утренней сини, рота запела снова:

И так хорошо Паленову сразу стало, улеглась обида — до обиды ли было, когда Левка Жигалин выводил: «Эх, любовь-калинушка, кровь-заря вишневая», — и в ботинках будто бы поубавилось сырости, и есть расхотелось. Все как-то отошло в сторону, осталась только песня, с песней они и вошли в ворота, а там уже ждали их и командир отряда каперанг Пастухов, и начальник школы Оружия вместе с начальником строевой части, и дежурный офицер, ротный командир капитан-лейтенант Кожухов.

Не видя еще их, но догадываясь, что они должны быть на плацу, юнги не только сами подравнялись, но словно бы и голоса вытянули, подняв их высоко-высоко, и песня зазвенела, словно бы ударили по тугим струнам:

Две сотни голосов, ликуя, понесли песню дальше:

И тотчас, поняв по лицам Пастухова и Кожухова, что радоваться в общем-то нечему, те же ликующие голоса присмирели и грустно выдохнули:

Дядя Миша лихо скомандовал:

— Отставить песню. Рота-а, смирно-о… Равнение…

Юнги ударили коваными ботинками по булыжнику, офицеры взяли под козырек, и каперанг Пастухов с натугой, чтобы все слышали, провозгласил:

— Благодарю за песню.

В эту минуту они все простили ему: и грязные ботинки, и мокрые бушлаты, и его неудовольствие, и свое озлобление, и бог знает что они еще там простили, а простив, дружно, с интервалом рявкнули:

— Служим… Советскому… Союзу…

С этой благодарности и начался их длинный день: они снова ходили и ротой, и по сменам, делали ружейные приемы, вздваивали ряды и после завтрака ждали обеда, а только что отобедав, думали об ужине, и, когда прошли строевые занятия и занятия по уставам, и они отобедали, и отужинали, и провели в довершение всего политбеседу, наступил час, когда можно было написать письмо.

Писать Паленову особенно было некому, и он начал сочинять послание своей дальней тетке, которая состояла в каком-то родстве с бабушкой, уже вывел: «Многоуважаемая Надежда Васильевна, живу я хорошо, а можно сказать, отлично», как его дернул за рукав парень из их второй смены башенных комендоров, Семен Катрук, и молча кивнул головой.

Паленов внутренне похолодел, поняв, что его вызывают в курилку, но сделав вид, что чрезвычайно занят и поэтому ничего не замечает, и продолжал писать, отступив с новой строки: «Ребята вокруг меня хорошие, а можно сказать, что есть среди них и отличные».

— Пойдем, — грубовато-льстиво сказал ему Семен Катрук.

— Куда? — спросил Паленов, отрываясь от письма и делая вид, что ничего не понимает.

— Там парни ждут.

— Какие парни?

— Будто не знаешь.

— А если не знаю?

Катрук лениво усмехнулся толстыми негритянскими губами, которых, казалось, у него очень много.

— Так и передать?

Паленов молча собрал бумагу, завинтил пробку на пузырьке с чернилами, спрятал все в тумбочку, поправил под ремнем голландку — в отличие от матросов, принявших присягу, юнги еще забирали голландки под ремень, как гимнастерки, — и пошел вслед за Катруком, противясь своей покорности и понимая, что и противиться не может, и противится зря, потому что иного выхода у него нет.

В курилке уже собралось человек пятнадцать, в основном из первой смены башенных комендоров, в которую подобрали парней постарше. По окончании школы им исполнялось по восемнадцати лет, они должны были принять присягу и выйти на флот матросами. Уже теперь им шел по продовольственному аттестату табак, все они курили, многие отпустили усы. Вторую смену, в которой было много мелкоты, они сплошь и рядом использовали в своих корыстных целях. Старшины знали это, но смотрели сквозь пальцы как на невинные проказы великовозрастных бурсаков.

— Ну, ты, — сказали Паленову в курилке, — ты понял, зачем тебя сюда вызвали?

— Нет, — ответил Паленов, решив постоять до конца, если парни из первой смены начнут над ним изгаляться. — Я сам сюда пришел.

— Сам?

Тогда Катрук выступил вперед и все тем же лестным голоском, явно потрафляя собравшимся, пропел:

— Старшие, это я привел, по вашему приказанию.

Семен Катрук был во второй смене, но все время пропадал в курилке, где в свободное время околачивались старшие, выполняя их поручения по мелочам, за что те покровительствовали ему и платили табаком. По понятиям юнг, Семен Катрук был «шестеркой», и его следовало бы бить, но делать это никто во второй смене не решался — за ним стояли старшие.

— Слушай, ты, — опять сказали Паленову. — Из-за тебя нас нынче все утро валяли в грязи, а потом, как розовым поросятам, велели петь всякие веселые песни. Ты понял это?

— Нет, — возразил Паленов, кинув своеобразный вызов курилке. — Мы все в этом виноваты.

— Ах, все, — сказали ему весело, но он-то знал, что ничего веселого для него не предвидится. — Видали такого? А ну начинай!

Паленова схватили сзади за локти, связали их полотенцем, которое с его же койки притащил Катрук, другим полотенцем завязали глаза, поставили на доску, велели присесть и начали поднимать вместе с этой доской. У Паленова даже перехватило дух — так высоко, казалось, они подняли его, и он все ждал, что достанет до потолка и ударится о него теменем, хотя потолки были высокие. И вдруг он почувствовал, как все в нем обмерло, и он стал ватным, словно бы дух его отделился от плоти, и Паленов только успел взмолиться: «Скорей бы уж конец». Но тут ему развязали руки и крикнули: