Вячеслав Марченко - Место встречи

И они опять разошлись в разные стороны: Медовиков к себе в корму, а Веригин направо и вверх по трапу. Он прошел в салон, поискал среди офицеров комдива Кожемякина, который, зевая, листал журналы и явно был не в духе.

— Ну что там у тебя? — спросил он, откладывая журнал в сторону.

— Да вот, — сказал Веригин, подавая бумагу.

Кожемякин прочитал ее и раз, и другой, потом поднялся, привычно одернул китель, пробежал пальцами по пуговицам.

— Подожди меня здесь. Пойду доложусь командиру БЧ. Экая с вами морока. — Он с неудовольствием потянул носом воздух, как бы говоря, что все это дурно пахнет, и вышел.

Веригин послонялся из угла в угол, открыл крышку пианино, ткнул пальцем в один и другой клавиш, извлекая из инструмента прыгающий мотивчик «Чи-жик-пы-жик, где ты был?..», и вопросительно оглянулся. На него не обратили внимания, и тогда Веригин повторил упражнение.

— Слушайте, Веригин, вам что — делать нечего? — спросили из-за шахматного столика, не подняв даже головы.

— А если нечего?

— Так идите спать, следуя мудрому правилу: матрос спит, а служба идет.

— Скушно, — выйдя на середину салона и ни к кому прямо не обращаясь, произнес Веригин.

Игравшие в шахматы трюмный механик с минным офицером подняли головы молча, с интересом посмотрели на Веригина и снова дружно уткнули носы в доску: «Дурит лейтенантик, стоит ли обращать внимание».

И снова в салоне воцарилась тишина. Только под палубой, в чреве корабля, что-то шевелилось и посапывало, как будто силилось вырваться на волю, но, скованное сталью, смирялось, на мгновение замирало и снова начинало шевелиться и посапывать. Невидимая сила эта, рожденная из огня и воды, крутила на походе гребные валы, давала электричество в башни и на рули, словом, обеспечивала жизнедеятельность корабля; теперь сведенная к минимуму, лениво ворочалась и ворчала.

— Скушно, — повторил Веригин, опять подошел к пианино, потыкал пальцем: «Чижик-пыжик, где ты был?..» Не далее четырех суток был он, чижик-пыжик, и на Фонтанке, и за обедом с Варькиным отцом по малости выпил водчонки.

«Две ни то ни се, а четыре многонько, — приговаривал при этом Варькин отец, металлист с Балтийского завода, балагур и не дурак выпить, считавший каждого Варькиного ухажера женихом и поэтому всякий раз выставлявший угощение, а может, потому и считавший, чтобы выставить это угощение и самому оказаться при деле. — Так что, дочь, плесни нам по третьей, оно пока и будя».

«Тебе, может, и будет, а Андрюшке уже хватит, — отвечала Варька, хозяйничая за столом. Мать от этих застолий держалась подальше: в отличие от самого, она была трезвым реалистом и понимала, что расстояние от ухажера до жениха весьма условное и поэтому растяжимое. — Нам сегодня в оперу», — говорила Варька.

«В оперу — это правильно, — тут же говорил отец. — А я вот — хе-хе! — никуда не собираюсь. — И он наливал себе и четвертую, и пятую, не прочь был выпить и шестую. — Где наша не пропадала!»

Варька сердилась или делала вид, что сердится, и Веригин, слегка хмелея и от выпитого, и от домашнего вида Варьки — была она в тесном, едва ли не трещавшем на груди халатике, с полными оголенными руками, — думал, что вот так же и на него она будет сердиться и покрикивать, а он только станет посмеиваться, дескать, давай, проявляй свою эмансипацию на практике, и все у него в мыслях выходило хорошо и даже мило.

«А где теперь эта Фонтанка и где теперь сама-то Варька?» — только что не вслух спросил Веригин и с силой хватил по клавишам: «Чижик-пыжик, где ты был?..»

— Ну знаете ли, Веригин, — в один голос сказали трюмный механик с минным офицером. — Это уже ни на что не похоже.

«Нехорошо-то как, — подумал Веригин. — Как все это паршиво вышло…» И, краснея, буркнул:

— Прошу прощения… Черт, нервы…

— Пейте бром, валерьянов корень и настойку ландыша, Веригин. Дамы утверждают, что это верное средство держать себя в руках.

«Сам-то ты дама!» — обиделся на трюмного механика Веригин, но словопрения открывать не стал, понимая что по собственной инициативе налетел на «даму» и, значит, обижаться нечего, а лучше все обратить в шутку, но, как назло, в голове складывалось только непотребство; ругаться хотелось Веригину, а не шутить. На его счастье, в дверях появился рассыльный и, поискав глазами Веригина, поманил пальцем:

— Вас к командиру.

— Веригин, не забудьте про бром и валерьянов корень!

— Пошел ты к черту, — беззлобно выругался Веригин и, словно бы машинально, провел расческой по волосам, снял с кителя соринку, мельком глянул в зеркало И снисходительно, даже немного кокетничая, посмеялся над собой: вид не то чтоб уж очень бравый, но вполне сносный — грудь колесом и плечи в сажень, правда шея подвела, длинновата, похожа на петушиную, но шея — дело наживное. Появятся на погонах новые звездочки — обрастет и шея складками.

Веригин одним махом поднялся на надстройку, отдышался, чтобы выглядеть спокойным, и крепко постучал в дверь. Ответили тотчас же: «Войдите». Веригин вошел и на мгновение ослеп. В командирском салоне горели все светильники, и было так роскошно-празднично, что Веригин даже сперва не поверил, что в одном помещении может быть сразу и роскошно, и празднично. За овальным, под дуб, столом сидели командир, немолодой, но молодящийся каперанг — капитан первого ранга Румянцев; его заместитель по политической части и немолодой и немолодящийся кавторанг Иконников; старпом Пологов с командиром артиллерийской боевой части Студеницыным и, несколько в стороне, комдив Кожемякин. Все они пили чай из тонких стаканов в массивных серебряных подстаканниках, негромко позванивая ложечками, и неторопливо, непринужденно вели беседу о погоде, о давних, недавних и предполагаемых походах, о скорых стрельбах главного калибра. В командирском салоне считалось хорошим тоном не столько говорить, сколько внимать, и уж во всяком случае вопросов не задавать и никуда не спешить.

Выслушав доклад Веригина, Румянцев молча указал на свободное место возле стола, тихо, безразлично спросил:

— Чаю? — И, не повышая голоса, распорядился: — Прибор и чай лейтенанту.

Комдив Кожемякин, взглянув на командира боевой части Студеницына и заметив, что тот отрицательно качнул головой, незаметно — одними глазами — посоветовал Веригину: «Поблагодари и откажись». Наверное, и следовало бы поблагодарить и отказаться, но Веригин не то чтобы оробел, а как-то стушевался, стал неловким и, чтобы скрыть эту неловкость, принял от бесшумного вестового, одетого в белое — форменка, холщовые штаны, — стакан, подвинул к себе сахарницу.

— Варенье или мед? — спросил Румянцев.

— Благодарю вас, я — с сахаром.

— Будь по вашему. — Румянцев дождался, когда Веригин подцепит непослушной ложкой сахар, размешает его и отхлебнет из стакана и раз, и другой, и только потом спросил: — Так вы полагаете, что весь этот случай — чистейшей воды оплошность матроса?