Вячеслав Марченко - Место встречи

Все это так, но есть одна удивительная тонкость в корабельной жизни, которая порой смещает понятия, накладывая их одно на другое: ради артиллеристов созданы корабли, но Они же, повелители огня, боги войны, покрывшие неувядаемой славой бело-голубой флаг в Севастополе и Кронштадте, Полярном и Одессе, на всех видимых и невидимых морских дорогах, в мирные дни прибирают палубу, красят борта, швартуют к стенке корабль и грузят продукты на потребу всей команде.

Может быть, поэтому на отборочных комиссиях призывники охотно идут в электро-механическую школу, в школу связи, даже в объединенную школу, в которой помимо сигнальщиков и рулевых готовят еще и коков и хлебопеков, и очень неохотно определяются в школу Оружия. Машинист и на гражданке машинист, боцман пойдет работать такелажником, а комендор, отслужив установленный срок, оставляет свою специальность на корабле. Но, бог мой, стоит ли говорить об этом! Ради тех упоительных минут, которые испытывает комендор на стрельбах, когда он почувствует себя громовержцем, можно многим поступиться.

Веригин минутами уже забывал, что в старинном городе за дюнами, на странной улочке Трех Аистов его ждет Варька. Забывал и Медовиков, которого тоже ждали, но, в отличие от Веригина, на берег он не рвался, годил, набивая себе цену, но годил зря, потому что хотя решающего слова там, в доме мастера-земляка, и не было сказано, но дело это было уже сговоренное, тем более что сестра мастера, Наталья, уже отправила матери письмо, в котором сообщала, что повстречала серьезного человека и, кажется, готова разделить с ним судьбу, а то, что у него лицо слегка побито оспой, так с этим мириться можно. Медовиков опять-таки ничего этого не знал и применял тактику выжидания. Он долго служил и знал, что эта тактика во всех сложных случаях самая правильная.

Может быть, обостреннее других ощущал приближение стрельб Остапенко, которому последнее время решительно не везло, и это свое невезение он хотел поправить стрельбами и ждал, даже надеялся отличиться и получить на погончик первую лычку старшего матроса, а от старшего матроса до старшины второй статьи рукой подать. Бывалые люди говаривали, что на войне за отличия присваивали даже офицерское звание, но то ж на войне, а теперь бы и старший матрос сгодился.

Самогорнов, командир второй башни, тоже вынашивал честолюбивые планы, потому что после стрельб ожидалась его аттестация на капитан-лейтенанта, и с присвоением этого звания он надеялся получить под свое начало дивизион на новом крейсере, который — он сам видел — уже заложили на стапеле. Кожемякину, принявшему дивизион в конце минувшей летней кампании, не терпелось посмотреть своих людей в деле, а командир боевой части Студеницын, составивший новые задачи стрельб, хотел проверить их и при надобности кое-что уточнить. Больше всего в артиллерии он ценил ее научную сторону и в скором времени предполагал перейти на преподавательскую работу в училище. Словом, при общей цели предстоящих учений каждый участник преследовал еще и свою, что ли, личную цель, но так как эти личные цели все же в конечном счете не расходились, а шли в едином направлении, то и люди дивизиона главного калибра не рассыпались на зерна, а словно бы единились в нечто целое, подобное, скажем, сжатому кулаку, которым впору дробить кирпичи.

Веригин верил в свою счастливую звезду и давно уже мысленно проследил все учения от начала до конца, от той, самой долгожданной минуты, когда ему в башню поступит команда «открыть огонь», и он, собранный, немного взволнованный — немного, самую малость, — возьмет у дальномерщиков дистанцию, уточнит курсовые углы — свои и цели, — внесет поправки на скорость, качку, деривацию, температуру атмосферного воздуха и температуру порохового погреба — последнее не обязательно, стрельбы-то стволиковые — и:

— Товсь! Залп!

Всякий раз, когда он подходил к этому моменту, у него холодела спина и между лопаток пробегал озноб. В эти минуты он мнил себя великим артиллеристом и даже жалел — чего уж скрывать! — что Варьке никогда не суждено увидеть его в деле, и, значит, никогда она не сможет по-настоящему оценить. Все-таки мир устроен неблагодарно: артистов любимые видят на сцене, певцов слушают, даже корабелам проще — спустил на воду коробку и ходи потом хвастай: это я построил, совсем как в «Лягушке-путешественнице»: «Это я придумала», а каково-то моряку, тем более артиллеристу, которому даже рассказывать не положено о том, что он делал в море. И все-таки любил свое дело Веригин и — что греха таить! — любил и себя в этом деле.

Командир боевой части Студеницын и комдив Кожемякин самолично проверяли постановку стволиков и не без умысла начали с первой башни, хотя головными в дивизионе считались вторая и третья; и, когда все было проверено и опробовано, комдив Кожемякин отвел Веригина в сторону и, покрутив на его шинели пуговицу, сказал небрежно, будто бы к слову:

— Увольнение сегодня на берег не желательно, но часа три у тебя в запасе есть, так что действуй по своему усмотрению.

Веригин рванулся на ют и попал к отходу рейсового катера. Пока они ныряли в волнах, добираясь до причальной стенки, корабль со своими сегодняшними и завтрашними заботами отошел в сторону, стушевался в синей вечерней полумгле, пометив себя якорными огнями, и на смену ему из той же синевы выплыла Варька, смущенная, смеющаяся, радостная и в то же время какая-то испуганная, и Веригин глухо взмолился: «Ну прости меня, Варька, я не знал, что все так получится и мне придется оставлять тебя все одну и одну».

Он метнулся в цветочный магазин и купил дюжину роз, хотя продавщица и говорила, что розы примяты и следовало бы подождать часок — с базы обещали привезти свежие. Веригин только улыбнулся и молча отсчитал деньги, оттуда бросился в кондитерскую — и все бегом, бегом, как-то не солидно для офицера, пусть даже младшего, — накупил ворох коробок и кульков и, обвешанный этими кульками и коробками, раскрасневшийся, почти взмыленный, ввалился в дом Алевтины Павловны теперь уже на правах хозяина, пусть временного, но — хозяина! Варька обрадовалась, заметалась от стола к Веригину, сгребла с него все эти кульки и коробки, уткнула нос в розы, укололась, ойкнула и, неожиданно бросив их на стол, обхватила Веригина за шею.

— Какой же ты хороший, — говорила она, — какой же ты противный!

Веригин как-то особенно близко ощутил литую Варькину грудь, плечи, тепло, исходящее от ее тела, нюхал ее волосы и шалел от радости и возбуждения.

Алевтина Павловна благоразумно не показывалась из своей комнаты, и Варька хозяйничала за столом. Она была в тесной шерстяной кофточке без рукавов, и Веригин, как там, в Питере, следил за ее полными ловкими руками с ямочками на локтях, и оспинами возле плеча, бессознательно думал, что все получилось именно так, как он мечтал, и не удержался, начал целовать ее и в эту ямочку, и в оспинки, а она гладила его свободной рукой по голове и, смущенно улыбаясь, приговаривала: