Вячеслав Марченко - Место встречи

Ему стало грустно и больно оттого, что вот-де никто же не понуждал его отказываться от свободы, а он взял да и отказался и сам переступил этот незримый порог, который поделил его жизнь надвое, оставив прожитую часть за воротами и ограничив начавшуюся прямоугольником плаца школы Оружия. И никто не мог ему сказать, какой-то она будет, эта только что, по существу, начавшаяся его жизнь, все скрывалось в далеком далеке.

Остаток дня они обихаживали отведенное ротное помещение — кубрики: набивали матрасы свежей соломой, бог весть откуда привезенной на остров Котлин, получали постельное белье, ходили в столовую — «на камбуз», говорили они, — потом в баню. Казармы, куда их определили, строились еще в пору императорского флота, обживались не одним поколением новобранцев, и каждый раз эта процедура повторялась. Стены оставались незыблемыми, обновлялся только дух, приносимый сюда со стороны.

Паленов так к отбою умаялся, что уже не чаял дотащиться до постели, а как только дотащился и почувствовал запах соломы, то сразу представил и гумно на горе, куда с первой жатвы и до заморозков свозили снопы. День за днем там стояла жаркая молотьба, ходили по кругу лошади, пристегнутые к вагам вальками, трещала и завывала молотилка, и над крышей в лучах солнца золотилась пыль. Он представил себе эту пыль, которая пахла хлебно, а вместе с нею и Горицы, и бабушку, с этим он и уснул, и приснилось ему, что он на войне, только что отгремевшей, и оторвало ему там снарядом ногу. Это было так больно, что он дернулся всем телом, закричал, проснулся от своего же крика, ощутив боль между пальцами, и только тогда понял, что боль-то ему не приснилась. Она была. Кто-то сделал ему «велосипед»: заложил между пальцами бумажку и поджег ее.

До утра он больше не сомкнул глаз и, кажется, плакал настоящими слезами, хотя и теперь стеснялся признаться в этом.

Роту еще полностью не укомплектовали, поэтому в первые дни их не утруждали занятиями. Они отрабатывали шаг в строю, учились приветствовать друг друга, а больше занимались по хозяйству: мели плац и задний двор, убирали другие ротные помещения, которые должен был заселить комсомольский набор, ходили на камбуз чистить картошку — словом, службой их не обременяли, хотя и вольными птицами они себя не чувствовали.

Юнги понемногу присматривались друг к другу, привыкали, и Паленов однажды как-то почти случайно обнаружил для себя, что все они по-прежнему разные и непохожие, какими и пришли на флот, а та похожесть, которую им придала матросская роба, оказалась внешней — это был своего рода обман, как бы некий спектакль, который они разыгрывали, выходя строем за ворота школы. Порой ему вообще начинало думаться, что теперешняя его жизнь — это неправда или просто сон, а та, настоящая, жизнь находится за какой-то невидимой стеной, через которую ему не пройти, потому что ни разглядеть ее, ни определить даже, в какой стороне она находится, ему не под силу.

Мелкие обиды первых дней постепенно сложились в одну большую обиду, и Паленов начал сторониться окружающих, даже Симакова, который ему всегда был приятен. Хотелось найти какой-нибудь укромный уголок и сидеть там, сжавшись в комок, ни о чем не думая и никого не видя. Можно, конечно, и помечтать о великом, а можно и не мечтать ни о чем и довольствоваться малым, потому что и малое порой так же недоступно, как и великое.

Он начал жить как бы двойной жизнью, и весь день, чем бы не занимался — ходил ли на строевые занятия, писал ли письма, смотрел ли фильм, все ждал того часа, когда кувыркнется в койку и предастся своим мечтам и воспоминаниям, потому что не довольствовался он малым и мечтал сколько мог и вспоминал. Они, эти мечты и воспоминания, грели его и как-то по-хорошему возносили над обыденным миром.

Прожитая его жизнь к тому времени была невелика — каких-то семнадцать лет, но воспоминаний, оказалось, накопила столько, что их хватило бы на многие годы, и все получалось так, что раньше ему во всех отношениях было хорошо, а теперь плохо, но дальше-то могло стать лучше, и получались, что и позади светло, и впереди светло, и только под ногами темно и пакостно, и он невольно уже шагал от одного света к другому, скользя на бездорожье и ухабах.

Но порой наступало прозрение и даже жутко становилось от одной только мысли, что позади-то не свет, а тьма, и не осталось там у него ни друга, ни даже закадычного приятеля, и бабушка уже с полгода как нашла приют свой на погосте, и сколько бы он ни воскрешал ее в памяти, наяву-то больше ей никогда не быть. Но пусть бабушка ушла в вечные странствия, пусть не успел он к тому времени нажить друга, с которым мог бы разделить последний кусок хлеба, но оставались еще Горицы по-над Ильмень-озером, а к ним-то когда-никогда он все-таки должен был вернуться. От одной только мысли, что он снова увидит Горицы, отколотит ставни и ворота и войдет в свой дом, ему опять становилось хорошо.

А иногда он по ночам остерегался, что ему опять сделают «велосипед», не смыкал глаз, словно сам же у себя находился на часах, и начинал размышлять о том, что на этой койке тоже кто-то спал, и, наверное, тоже о чем-то вспоминал, и этих бывших тут до него, видимо, было много, потому что он нашел дату — 1912, отлитую на задней спинке, и многих, наверное, уже не было в живых, а те, что оставались, по всей вероятности, давным-давно забыли, что была в их жизни вот эта койка. Они-то забыли, а он, пришедший вослед за ними, мог бы рассказать о ней все до мельчайших подробностей: и в какие цвета ее красили, и какие пружины у нее ослабли, а какие заменили железками, и черт-те что он еще мог бы порассказать, оберегая себя от жестоких и обидных шуток своих невольных сотоварищей.

Сперва он, грешным делом, подумывал, что «велосипед» сотворил с ним Венька Багдерин, спавший по соседству, но скоро понял, что тихий и застенчивый Венька Багдерин никому, в том числе и Паленову, не мог сделать больно, и Евгений Симаков на это не пошел бы, и Левка Жигалин, их запевала, парень шустрый и ловкий, но совершенно беззлобный; скорее всего, думалось ему, это были проделки Семена Катрука, льстиво-ласкового, постоянно улыбающегося своей дежурной улыбкой. Он улыбался всегда и всем, и поначалу было радостно смотреть на его лицо, но, чем дольше Паленов в это лицо вглядывался, тем ему становилось страшнее, потому что уже не улыбочка виделась ему, а гримаса, которую единожды и навсегда сотворила природа.

И Багдерин, и Симаков, и Жигалин, и Катрук, и Паленов, и еще человек десять — двенадцать вошли в одну смену комендоров башенных, а были еще и комендоры палубные, и комендоры-зенитчики. Командиром смены к ним приставили старшину первой статьи, фронтовика Григория Темнова, огромного ростом и до чрезвычайности добродушного. Он никогда на них не покрикивал и ничего не приказывал, но они ужасно боялись его, хотя при всем том и уважали.