Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

Он отчетливо представил, как вчера, когда он провожал ребят до самого болота, за ними долго оставался след на воде — сонно побулькивающие пузырьки воздуха. И теперь этот звук не пугал Славку. По усвоенной привычке он засек положение солнца, перед тем как ольшаник сомкнулся сзади с невнятным перехлестом потревоженных веток.

1967

Галич — Москва

Сизым февральским утром я подъезжал к родным местам.

Было еще то мглистое, сумеречное время, когда предметы за окном неясны, кругом все глухо и всякая жизнь куда-то подевалась, будто уснула в сугробах. В оттаявший пятачок на промерзшем в палец толщиной окне мелькнула лишь одинокая фигура стрелочника с желтым пятном фонаря, и снова все пусто.

Но уже на краю неба сочилась, занималась блеклая, стылая заря, и в избах вздували огонь, и к небу жиденько тянулся первый дымок печей, и даже постукивание колес становилось звучнее, усиливаясь до колкого цокота.

Люся будила безмятежно раскинувшую ручонки Катьку, а я смотрел в окно и все никак не мог представить ожидаемую встречу. Мне хотелось быть трезвым и спокойным, но чем ближе к городу подходил поезд, тем быстрее все теряло свою ощутимость, предметность, и, словно надсаженное, начинало тупо ныть сердце.

Мне казалось, что многое определит уже первая встреча на вокзале. А в том, что все они придут, я не сомневался. Вот разве что Фаина Яковлевна… с нее все станется, тут ничего нельзя предугадать. Но отец-то и Толя со Славкой — утерпят ли? Ну мало ли что было два года назад! Ведь уж столько воды утекло, так ведь и жизнь пройдет!

Да и что, собственно, было-то?

И в который уж раз за долгую дорогу я восстанавливал в памяти минувшее, все до малейших подробностей, чтобы понять и определить и свою вину, и вину отца с Фаиной Яковлевной, и единственного родного брата Толи. Вину друг перед другом. Вину в том, что все мы стали словно чужие, почти враги.

С чего же все началось? Ну, допустим, отца заело, что по возвращении в город после института я отделился от них. Но ведь не сразу! Жил же я у них какое-то время, целую зиму! И жил бы дольше одной семьей, если бы они опять не взялись за старое, — попривыкнув ко мне, возобновили пьянки, ругань… А потом? Потом Фаина Яковлевна стала говорить: «Воспитывала-воспитывала, а он неблагодарным оказался…» Но только ли деньги были ей нужны? Господи, два года назад я думал об этом проще, категоричнее, что ли, мне было легко от них отдалиться, а сейчас вот еду, и мучаюсь, и не знаю, как приблизиться…

Но самая «заваруха», как сказал бы Толя, началась, когда он вернулся из армии. Было время, писал я ему редко, а потом и совсем перестал, надеясь, что он и сам вот-вот приедет. И не знал я, что Фаина Яковлевна настрочила ему (и отца подбила приписочку от себя сделать), что твой старший брат Леня, мол, от нас совсем отошел, не роднится, не знается, отказывается наотрез и от тебя, сынок… И вместо того чтобы написать мне, объясниться, Толя затаил в себе обиду, стал себя растравлять. А дальше — больше. Как любит говорить тетя Фрося: «У глупости-то, как у темной ночи, глаз нету…» Вернулся из армии и устроил пьяный скандал у Люсиных родителей, где мы жили перед своим отъездом из города.

Вот так все было.

Но ведь совсем же не в этом дело! Это был всего лишь повод, а причина была посложнее: каждый из нас не понимал жизни другого, а потому и не принимал ее. А Толя — тот, кажется, и понимать не пытался. Мне казалось, он жил тогда как жилось. Плыл по течению. Как отец двадцать лет назад, сразу после войны…

Поезд дробно постукивал на стыках, словно добрый иноходец, но уже замедлял свой бег. В посиневшем пятачке окна наплывал вокзал моего городка, такой же, как и прежде, с очищенными от снега щербатыми ступенями, с сиротливо оголенными ветками пристанционного скверика, со старым медным колоколом, который, казалось, хотел выстоять перед всеми новшествами века.

Сонно клевавшая носом Катька держала в руках медвежонка — подарок «дедуске Егору», а Люся отпихивала меня от окна, прикладываясь к пятачку одним глазом; но все же я увидел первым: на перроне из всей нашей родни были только Люсины старики — Полина Дмитриевна и Степан Николаевич, растерянно глядевшие на наш вагон.

Тьма была кромешная, свет погас во всех домах сразу, как только мы вышли из трамвая. В подъезд вошли гуськом. Впереди — тесть с тещей, уверенные в хорошем приеме и успехе мировой, за ними, как виноватые, — Люся и я с Катькой на руках.

Тесть предварительно высморкался, нашарил дверь, добродушно урча: «Эта, что ли? Уже и забыл, якорь ее, два года ж не бывал…» И ватно постучал по войлочной обивке. Не дождавшись ответа, толкнул и, едва приглядевшись, заговорил мягко, приглушенно:

— Есть дома-то кто? Никак сватья? Здорово, сватьюшка!

Тут же, громыхнув по пути стулом, теща быстро прошла к ней, к маме — Фаине Яковлевне, подавшейся из глубины комнаты на гулкий зимний топот в коридоре. Обняла, чмокнула ее в щеку, и та как бы угадала:

— Поля? Сватья?

И, убедившись, качнулась от Полины Дмитриевны в сторону и ответила на первый голос: «Здравствуйте, сват», — и чувствовалось, как она сразу вся напряглась, пытаясь угадать, кто это еще там маячит в коридорной темени.

А одна из сводных моих сестренок, крутившаяся под ногами, уже успела ощупать Катьку и с криком: «Леня приехал, мама!» — бросилась ко мне на шею.

Вот тут-то мать, видимо, и растерялась. Сказала самое первое: «Иди ко мне, Катенька!.. Да господи, что же это со светом-то сегодня делается?!» И, не нашарив руками Катьку, уже шла в спальню будить отца:

— Гоша, вставай, кто приехал-то!..

Голос ее мягко плыл из темноты, словно она говорила о чем-то будничном: «Вставай, Гоша, на работу опоздаешь».

А может, показалось? Она все же с каким-то ударением сказала: «Кто приехал-то!» — значит, рада хоть немножко…

Все это произошло сразу, в течение какой-нибудь минуты.

И будто не два года назад, а вчера и расстались.

В темноте расцеловались с отцом, жесткая его щетина долго терлась о мои щеки, а руки то ослабевали, то снова стискивали мои плечи. Я ждал, что отец заплачет, а может, и были слезы, да кто ж их в темноте угадает. И был ли я тогда в состоянии замечать все и раскладывать по полочкам? Все шло какими-то импульсами, у самого сердце колошматило по ребрам, и пересыхало во рту, и всего тебя переполняло ликование, сменившее недавнее напряжение. Помню, пока отец тискал Катьку и здоровался со сватами, мы обнялись, расцеловались с Фаиной Яковлевной, и я сказал: «Мама», — и еще один груз с плеч долой, просто счастье да и только жить вот так!