Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

Возвращалась Аня с весело подпрыгивающим Валеркой, и мы удивленно восклицали: «Уже?! Выспался?!» — и смотрели на часы.

Отец спросил:

— Вы что, торопитесь куда?

Он старался приподняться на локтях, отвечая на наши взгляды той натянуто-поддакивающей улыбкой, которая как бы для того только и существует, чтобы еще больше разжалобить человека. И я уже начинал верить, что скрутило его, кажется, не на шутку. Сесть с нами за стол он так и не смог.

— Да пора вообще-то, — сказал я, — посидели — и хватит. Тебе же отдохнуть надо.

Отец заметно поскучнел.

— Вот жизнь: раз в кои веки собрались вместе — и то все не как у людей… — Он болезненно повернулся, страдальчески держась за спину и виновато нам улыбаясь.

— Сиди не сиди… — неопределенно начал Толя и вдруг сказал: — Я вот думаю сейчас: не съездить ли нам к тете Фросе? — и он быстро глянул на меня.

— К Ефросинье? — первым переспросил отец, сгоняя с лица болезненность.

— Ты же говорил, она прийти обещалась, — опять посмотрел Толя на часы и как-то отчужденно — на отца. — Она б пришла, если бы обещалась.

Отец насупленно запокхыкивал, пытаясь сесть в кровати.

— Не знаешь ты нашей Ефросиньи, что ли…

А мать Фаина Яковлевна, сразу забыв о детишках, расстроенно обронила, поглядев на отца:

— О господи, да лежи ты, лежи! Вот не лежится-то человеку! — И, откинувшись на стуле, уставилась в стол, опять уйдя в себя, и сидела так, отрешенная, недовольная чем-то. А пальцы ее быстро-быстро катали мякиш, и она задумчиво покусывала, пожевывала губами.

— Как считаешь, Леонид? — не праздно, а с настороженной настойчивостью спросил меня Толя. И я понял, что он давно, весь день, об этом только и думал.

«Поехали!» — чуть было не вырвалось у меня, да я вовремя спохватился и замялся.

«Ты что же, — подумал я, — скажет сейчас Толя, — специально приглашения ждал? А без того, просто так, ты не мог к своей тетке — единственной родной тетке, у которой и тебе жить приходилось, которая и тебе часто была вместо матери, — сам по себе ты не мог навестить ее?»

Да, мы жили в городе уже третью неделю, и отец как-то намекал, что надо бы тебе, Леня, попроведать Ефросинью, обидится же человек, плакать будет, ты же знаешь ее, нашу тетю Фросю! Она и без того на всех обижается, и хоть считается, что с детьми, а на самом-то деле — совсем одна. Степка в армии, а Любаша то сходится, то расходится, все мужа никак не выберет. Ты что, разве Любку со Степкой не знаешь?

А мне не то чтобы не хотелось повидаться с тетей Фросей, не то чтобы не жалел я ее вовсе, — скорее наоборот. Да только не спешил, все откладывал, оттягивал, не было во мне этого чувства — бежать к ней, как только приехали мы сюда. Не было — и все, тут уж осуждай меня, Анатолий, или оправдывай. Тетю я по-своему жалел и любил по-своему, но по-своему и недолюбливал… Она всегда начинала плакать, кого-то жалела, на кого-то обижалась…

— Поехали, — сказал я Толе. — Хотя вообще-то мы даже без подарка… Женский же день! Обидится еще тетя…

— Плохо ты ее знаешь, — успокоенно буркнул Толя, поднимаясь.

Отец вздохнул, снова умащиваясь на постели. Не то ему с нами пойти бы хотелось, не то он вообще был против этой Толиной идеи.

Как раз появились Славка со старшим сыном дяди Максима — Власом, приехавшим из деревни. Увязались за нами. Влас устраивается в школу механизации, буду, говорит, комбайнером. Пока оформляет документы, живет у наших.

Влас выше самого высокого в нашей семье — Толи. Удался и плечами, на него страшно смотреть, когда он напяливает на себя ватную телогрейку, — кажется, что она расползется по всем швам. На пуговицы он ее не застегивает, придерживая сомкнутые полы руками. Влас краснеет, когда с ним заговариваю я или Люся, К остальным он немного привык.

— Как мать-то живет, Влас? — спрашиваю я.

— А че ей… — смущенно смотрит он мимо меня. — Живеть…

— Трудно небось? — спрашиваю. Я помню, что после смерти дяди Максима в доме остались мал мала не то шесть, не то семь ртов. Ребятишек, своих двоюродных братьев и сестер, я почти не знал, потому что, кроме самого дяди Максима, никто к нам в город не приезжал. Да и сам-то он появлялся у нас в кои веки; был он добрый, тихий и говорил, стесняясь не меньше своего Власа. Отец всегда удивлялся, вспоминая, в кого брат Максим уродился такой здоровяк. «Чуть чего, — рассказывал отец, — если тронут кого с нашей верхней улицы понизовские ребята, ка-а-ак схватит Макс оглоблю — и на тех ребят! Те врассыпную, словно горох. Или воз с сеном, скажем, перевернется на косогоре, Макс один его поднимал. Копну за раз навильником подхватывал!.. Может, — говорил отец задумчиво, — я в маму, бабушку Веру, а Макс — в отца? Отца я не помню, его убило громом, когда я еще в люльке качался… Работал Макс всегда много, а жил бедно, колхоз только после его смерти стал выправляться, не дожил Макс. На реке, бывало, уже шуга, а он все плоты гонял, по колено в воде со снегом, все ему больше всех надо было».

Влас явно в отца. На мои вопросы отвечает тихо, почти шепотом. Только когда я говорю о его матери, он как бы подбирается весь, в глазах его появляется острый, недобрый блеск. Я не помню таких глаз у дяди Максима.

— А че ей трудно, — говорит Влас о матери. — Гуляеть… Пенсию за отца получить и, пока все не пропьеть, дома глаз не кажеть.

Особенно больно это слышать моему отцу.

За Власом подрастали Павел с Юркой, и председатель обещал и их пристроить в ту же школу, где теперь будет учиться Влас.

И еще я с удивлением наблюдаю, что не любившая обычно папину деревенскую родню мать Фаина Яковлевна относится к Власу не хуже, чем к своему любимцу Славке. Ей нравится, что Влас и не пьет и не курит, и я слышал, как она читала Славке нотацию:

— Тебя бы к матери Власа, в Черемшанку, — она бы живо взяла тебя в оборот!

Фаина Яковлевна сама настояла, чтобы Влас пожил пока у них, а не в общежитии.

— Еще наживешься там, — говорила она ему, — там ведь не мать родная…

Вот и сейчас она кричит нам вслед:

— Влас, Славка! Поели бы хоть сначала, на пожар, что ли, бежите!

Как растерялась тетя Фрося! Выглянула на крик в накинутой на плечи телогрейке, а это — мы, младшая ее родня! Порываясь сразу кинуться нам навстречу, мявшимся в скособоченной калитке, она приотпускала цепочку, пес злобно прыгал в нашу сторону, и она снова судорожно цеплялась за цепь.

— Цыц! Да замолкни ты, скаженный!.. Ну, Толя, Толя, ты-то хоть был бы как дома, проводи же всех в избу, проходите. Аня, Люся, ребята!.. — А щеки ее и губы уже подрагивали. А вся она так и светилась, так и светилась, зыркнула по сторонам, убеждаясь, все ли — из соседних-то домов, из дворов, с улицы, — все ли видят, как приехали к ней на большой легковушке разнаряженные молодые, не такая уж она, выходит, никому не нужная! Даром что избушку ее и сарайчик с верхом позанесло снегом, к земле придавило, и тропинка от дверей к калитке узкая, мужскими руками не расчищенная, в обледенелых вся наплесках из ведер. В последнее время она то и дело ходила по этой тропинке к калитке, черпая снег хлюпавшими галошами, чтобы из-под руки посмотреть на дорогу — не идут ли, не едут ли? Вот был бы стыд перед соседями, ведь наболтала ж своим старушечьим языком, что из дальних странствий вернулся племянник, прийти обещался. Уж к тетке-то своей он обязательно придет!