Юрий Антропов - Неделя ущербной луны

— Курортную книжечку попрошу. А нема курортной книжечки — попрошу отойти в сторонку, чтобы не мешать законным отдыхающим проходить под тенты.

«Ах, брательничек ты родный!» — ласково вздохнул Яков. Когда же это, в какой момент пораскидала их с Наумом, да и всю-то семью тоже, судьба-индейка? Да, однако, в сорок шестом. Повозвращались с войны кто уцелел, побыли сколько-то дома, в родном гнезде, — и разлетелись снова кто куда. «Егор, помнится, — ушел в воспоминания Яков, зажав в горсть не пробритое на впалых щеках лицо, — подался на прииски, стал старателем. Сам я… чего уж обо мне-то скажешь!.. выбрал дорожку простенькую: выучился на сварщика в с тех пор вот уже поболе двадцати лет все трещу да трещу электродами, ничего хорошего. Как это Таисия-то смеется: жили-были три брата — двое, мол, нормальные, а третий работал электросварщиком… Правда что, — усмехнулся Яков, — лучше и не скажешь… Ну, а ты, Наум? — смотрел он на того, все так же безмятежно хозяйничавшего в проходной. — Что ты делал в эти годы? Помнится, все вербовался куда-то, трундил о колесном настроении, без которого ни сна, мол, ни отдыха, и столько лет ни слуху ни духу не было. Потом объявился, летось прислал письмо — дескать, хватит мотаться из конца в конец, жизнь-то проходит — пора и остепениться. Пока что, мол, осел, где застала врасплох эта мысль. А как живу — приезжай, поглядишь: все-таки курорт, как-никак… И вот, Наум, приехал я и вижу: твоя правда! Завидно устроился, что и говорить, завидно. Может, братка, и мне пособишь перебраться?» — несмело подумал Яков, открывая лицо и делая шаг к Науму.

Того будто кто подтолкнул. Бегло скользнув по Якову встревоженным взглядом, он, прищуриваясь, вгляделся в лицо, и губы его мелко-мелко заплясали:

— Яша, ты, что ли?

— Я, Наум!

…Через час с небольшим они уже шли к дальним бухтам. Впереди Агапея несла трехлитровую банку с бараниной в уксусе, чуть поодаль Яков семенил рядышком с осанистым Наумом, похожим на исполненного ответственности секунданта, — под мышками Наума торчали, как шпаги, длинные шампуры. На Агапее был розовый купальник в сетку на спине и животе, а на груди висел крохотный приемничек в кожаном чехле; в таком виде свою сорокалетнюю сноху Яков сроду не видывал, и ему бы уж так хотелось обогнать ее, чтобы она не мозолила глаза своим бесстыдным вихлянием. Музыку чересчур игривую поймала, и шаг какой-то танцующий стал, аж вся ходуном заходила! «Ну, Агапея, — сокрушался Яков, — и откуда что взялось в ней! Ишь, холера, как оглядывает свой костюмец — ну невод и невод, а ведь вещь, должно, магазинная».

Портили, хмарили Якову великолепное впечатление от курорта эти дурацкие наряды родни. Наум тоже хорош — напялил на себя малюсенькие японские плавки, живот прикрыть не хватило, ну смех и грех. В деревне бы порассказать… Уж отец-покойничек, Ерас Алексеич, спасибо бы Наумше с Агапеей не сказал.

— Дак ты когда, Яша, в последний раз в деревне-то был? — Он угадал мысли брата. — Чего там делается-то — стоит деревня? Нема каких перемен али есть?

Показалось Якову, что спросил Наум бодро, снисходительно.

— Чего будет делаться — живуть, роблють… — не сразу ответил Яков. А и ответил не просто — вдруг с каким-то умыслом, как бы не нарочно переходя на их деревенский говор, чтобы хоть этим напомнить брату их прошлое. А то ведь как оторвался человек от родины, уж и заговорил не по-нашенски. «Нема»… — Деревня знает свое дело: сено косять, хлеб сеють, картошку ростять. Ты-то, поди, братка, забыл начисто про крестьянское житье-бытье? Уж столько годов не был на родине.

— Чего забыл — помню, — поспешно заверил Наум. — Сам когда-то вкалывал, за трудодень-палочку… — Посмотрел он куда-то в сторону, далеко-далеко. На душе у него было неладно. Как только увидел на пляже брата — что-то будто стронулось внутри. Если раньше какая дума и навертывалась, то гнал ее тут же к такой матери, чтобы понапрасну не бередить сердце. Утешал себя: чего там думать, жизнь она и есть жизнь, — как бы ты ни хотел, а она все равно своим боком повернется, предложит тебе то, что на роду написано. К примеру, вот чего, спрашивается, сам он все эти годы колесил по стране? За рублем, что ли, длинным гонялся? Если бы так, куда бы как просто наладить такую жизнь: фартовых мест встречалось ему мно-ого. Нет, что-то все гнало и гнало его из конца в конец, и он срывался, и опять настигала его одна и та же дума, что не так живет, не на то растрачивает свои силы.

— Хо, нашел о чем вспоминать! — будто бы весело присвистнул Яков при упоминании братом про старый колхозный трудодень. Ему хотелось как-то приструнить Наума, но чтобы поделикатнее, не обиделся чтобы. Уж так важничает, спасу нет. Ну, курорт. Ну, справно живет человек. Дак ведь и прошлое, родню свою забывать нельзя.

Якову он рад, ничего тут не скажешь. Но поймет ли он его положение, захочет ли помочь?

Как расцеловались они при людях на пляже, так сразу побежал Наум к директору дома отдыха. И тот с работы его отпустил, даже баранинки разрешил на складе взять в счет зарплаты. «Баранинка-то по рубль сорок килограмм, почти что одно мясо», — вспоминал Яков. Еще куда-то сбегал Наумша — притащил трехлитровую банку вина белого. Всю банку и прихватили. Нес ее Яков, отпотевшую, скользкую, тетешкая перед собой на крутых обрывистых тропинках, и ужасался: «Неуж так крепко поддает Наумша — три литра на троих, включая Агапею?»

— Может, отольем? — с деловитой настойчивостью остановил было он брата еще дома.

Но тот, с самой встречи какой-то потерянный, будто ушедший в себя, вяло отнекался:

— Да брось ты об этом думать, Яша!

Ладно, хорошо. Поглядим, что это за квасок. Только он сюда не пьянствовать приехал. Все прикидывал дорогой, как половчее приступить сразу по приезде к тому разговору, ради которого он здесь. Ох, так ли это просто сорваться с места на старости лет… Еще вчера он, не думая ни о чем, кроме как о своей пояснице, привычно орудовал держаком с электродами, сыпля налево и направо голубоватыми искрами. Работа была обычная: сваривал стыки в колодцах теплотрассы. Оно и раньше было несладко — мокрый же, как черт, распаришься там. Но хорошо еще, если на дворе лето. А ну как зима? А тут вдруг недели за две до этого почувствовал Яков: отнимается поясница. Нет-нет да и вступит, ну заломит, заломит — никакого спасу. Конечно, все сквознячки. Доигрался. Говорила ж Таисия: уходи, Яша, из парокотельной, угробишь ты себя. Не послушал. Куда там — даже посмеялся: «Все двадцать лет, как после войны, оттрубил в одной и той же организации, в местном выбирали, с доски Почета не схожу, а теперь, когда и квартиру в новом доме вырешили, куда-то деру давать?» Ты что, мол, Тася! Ну, поясница. Ну, застудил небось. Конечно, и не отдыхая как следует последние годы. То есть на местком обиды нету: как только отпуск — так сразу на тебе, товарищ Абакумов, льготную путевку, и сам же все выбирал поближе, чтобы на дорогу не тратиться, не дальше дома отдыха «Горняк». «Чего еще человеку надо? — думал каждый раз. — Как-никак областная здравница, пальмы в кадках, — все чин чинарем». И все бы хорошо — да не везло с компаниями: подберутся пять-шесть гавриков, и давай! Под стол — белоголовки, на стол — домино. Они галдят, а ты на ухо вторую подушку ладишь, чтобы уснуть. Но куда там! Такой тарарам поднимут — мертвого разбудят. Одни сидят за столом, другие на очереди. Как на работе прямо, — только без всякой пересменки, конечно. После такого отдыха приезжал Яков домой и отсыпался не меньше недели.