Булат Окуджава - Заезжий музыкант [автобиографическая проза]

На обложке:

Борис Биргер. Портрет Ольги Окуджава

Оформление серии М. Закирова

Окуджава Б. Ш.

Заезжий музыкант: Проза. — М.: Олимп — ППП (Проза. Поэзия. Публицистика), 1993 — 384 с.

(Серия «My Best», выпуск первый, книга 5).

ISBN 5—7390—0229—X

© Булат Шалвович Окуджава, 1993

© Агентство «Олимп», издательство «ППП», 1993

© Серия, оформление. Издательство «ППП», 1993

В детстве, юности и молодости сочинение стихов доставляло мне большое наслаждение. Позже мне как-то захотелось некоторые из стихов исполнять под аккомпанемент гитары. Кое-кому из моих друзей это понравилось. Их мнение меня вдохновило, и я с удовольствием начал осваивать непривычный жанр. Наслаждение процессом работы — ведь это восхитительно! Конечно, я обольщался на свой счет, пока сочинял. Стоило поставить точку и перечитать, как начинал с огорчением понимать, как это слабо. Но меня утешала, подогревала, раззадоривала вера в то, что уж следующая-то вещь, уж она-то будет прекрасна. Однако некоторые литературные деятели, хоть и относились ко мне доброжелательно, твердили, снисходительно улыбаясь: «Ну зачем тебе эти песенки? Ты поэт. Пиши себе стихи. Что за гитара? Не унижайся. Не надо, брат, не надо… Думай о людях: ведь ты для них пишешь». Но я был эгоистом. Я думал не о людях, а о себе. Я делал то, что давало мне наслаждение.

Затем я увлекся исторической прозой. Это было восхитительно — погружаться в минувшие времена, перевоплощаться! Конечно, поставив точку в конце романа, я вновь начинал понимать, как он пока еще далек от совершенства. Но передо мной был новый сюжет, и маячили силуэты новых героев…

Однако некоторые литературные специалисты твердили мне жестко: «Ну зачем тебе эта проза? У тебя же такие прелестные песенки. Думай, брат, о своих читателях, думай…» А я? А что я? Я думал только о себе, и жаждал наслаждения, и искал его.

Уже мне было довольно много лет, когда неведомая сила заставила меня написать автобиографический рассказ. Я писал и наслаждался. Написав, я понял, что это не то, но уже был весь во власти этой силы, и пыхтел, и корпел, и сгорал, и не мог остановиться: все о себе, о себе, о себе, ничего не утаивая, выворачивая себя наизнанку.

И вновь мне говорят доброжелатели: «Ну зачем тебе эти рассказики? Ты же пишешь стихи. А уж песни твои!.. А уж исторические романы!.. Не будь же наконец эгоистом! Думай о читателе!..»

Но я же эгоист. Мне предложили издать книгу прозы и стихов, выбрав то, что для меня сегодня особенно дорого. Я согласился. Я даже название придумал ко всей книге: «Заезжий музыкант» по названию одного из стихотворений. Я действительно «заезжий». Как приехал в этот мир, так и уеду из него, словно побывал в командировке. Так я и думал, но какая-то неведомая сила заставила меня отказаться от включения стихов в книгу. Только рассказы, только рассказы! Пока я ими наслаждаюсь. Я думаю лишь о собственном наслаждении. Я настолько озабочен этим, что, если окажусь на необитаемом острове, все равно буду писать автобиографические рассказы до тех пор, пока писание их дает мне наслаждение, пока я наконец не напишу тот главный рассказ, по завершении которого уже не разочаруюсь, чтобы иметь право крикнуть самому себе: «Ай да сукин сын!!..»

Хотя, наверное, крикну, перечитаю и снова пойму с огорчением, что вновь не то, что главное — впереди.

Это не приключения. Это о том, как я воевал. Как меня убить хотели, но мне повезло. Я уж и не знаю, кого мне за это благодарить. А может быть, и некого. Так что вы не беспокойтесь. Я жив и здоров. Кому-нибудь от этого известия станет радостно, а кому-нибудь, конечно, горько. Но я жив. Ничего не поделаешь. Всем ведь не угодишь.

В детстве я плакал много. В отрочестве — меньше. В юности — дважды. Первый раз это было перед самой войной, вечером. Я сказал девочке, которую любил, сказал с деланным равнодушием:

— Ну что ж, раз так, значит конец…

— Ну что ж, значит, конец, — неожиданно спокойно согласилась она. И быстро пошла прочь. И тогда я заплакал — ведь она уходила. И утирал слезы ладонью.

Второй раз я плачу сейчас здесь, в моздокской степи. Я несу командиру полка очень ответственный пакет. Черт его знает, где он, этот командир полка! Песчаные холмы похожи один на другой. Ночь. А я второй день на передовой. А за невыполнение задания — расстрел. А мне восемнадцать лет.

Кто это сказал о расстреле? Это Коля Гринченко сказал, когда я отправлялся. У него была красивая улыбка, когда он говорил об этом.

— Держись, а не то кокнут, и всё…

Приставят меня к стене. Впрочем, какие здесь стены.

И я утираю слезы. «Ваш сын оказался трусом и…» Так будет начинаться извещение… Ну почему это именно меня послали с пакетом? Вот Коля Гринченко — такой сильный, ловкий парень. Он бы уже давно добрался. Сидел бы сейчас в теплой землянке штаба полка. Пил бы чай из кружки. Подмигивал бы связисткам и улыбался красивым ртом.

А вдруг сейчас ухнет мина? Отыщут меня утром. Командир полка скажет командиру батареи:

— Что же это вы, лейтенант Бураков, неопытного солдата послали? Не дали осмотреться человеку, привыкнуть. Вот из-за вашего равнодушия погиб хороший человек.

«Ваш сын пал смертью храбрых при выполнении ответственного оперативного задания…» Так будет начинаться извещение…

— Эй, куда идешь?

Это мне кричат. Я вижу там окопчик, и из него мне рукой машут. Мало ли куда я иду?

— Стой! — кричат за спиною.

Останавливаюсь.

— Давай сюда…

Подхожу. Кто-то с силой втягивает меня в окопчик за рукав.

— Куда шел? — зло спрашивают.

Я объясняю.

— А ты знаешь, что там немцы? Еще бы сто метров…

Мне объясняют. Это наш передовой дозор, оказывается.

Потом меня долго ведут в землянку. Командир полка читает донесение и посматривает на меня. И я чувствую себя тщедушным и маленьким. Я смотрю на свои не очень античные ноги, тоненькие, в обмотках. И на здоровенные солдатские ботинки. Все это, должно быть, очень смешно. Но никто не смеется. И красивая связистка смотрит мимо меня. Конечно, если бы я был в сапогах, в лихой офицерской шинели… Хоть бы дали чаю. Я бы посидел за этим столом из ящика. Я бы сказал этой красавице о чем-нибудь таком… Конечно, у меня такой вид…