Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— С убитого немца снял?

— Нет. Немочка девушка подарила.

— Ты этот чертов перстень сними. Еще раз предупреждаю — на почте везде кадеты окопались. Писать нам бесполезно: из деревни в наш адрес ничего не доходит. Да, еще вот что: там, в Корытне, во главе эсеров друг Салынского, помещик Качурин. Организация у них Сильная, но сам Качурин ограниченный человек. Сидит, как лягушка в грязной луже, и думает, что под его лопухом весь мир. — Усов наморщил лоб, припоминая, все ли он поведал товарищу, который отправляется на фронт, и, решив, что все, быстро взял его за руку: — Ну, друг, бывай здоров. По твоим цыганским глазам вижу — спешишь к зазнобушке.

Северьянов несколько раз встряхнул руку товарища. «Черт возьми, — говорил он себе, — неужто по моей роже видно, что я думал сейчас об этой кареглазой?» Он чувствовал, что Гаевская непременно находится сейчас в железнодорожном садике. А ему очень хотелось встретить ее. Спрятав газеты и листовки за пазуху, он с ощущением какой-то приятной лихорадки во всем теле вошел в ворота садика, В говорливой толпе возле стены высоких лип Северьянов вдруг услышал впереди:

— И безрогую корову, Сима, дразнить не следует.

— Нил, эта пословица для трусов.

— А по-моему, она учит и храбрых благоразумию. Силы свои всегда, а сейчас в особенности, надо беречь и употреблять с расчетом.

— Расчет! — брезгливо возразила Гаевская. — Как это скучно!

Совсем рядом шел более возбужденный разговор.

— Сколько бы собака ни лаяла, — говорил отрывисто и желчно поручик Орлов, — гора от этого не рухнет.

— Противоречите сами себе, господин поручик, — возразила решительно Даша. — Вы только что говорили, что большевики митингами разлагают армию, а ведь вы их агитацию считаете собачьим лаем.

— То армия, а здесь хозяйственная политика.

Северьянов чуть было не вмешался в разговор Даши с поручиком Орловым, но только убыстрил шаги и прошел вперед, обгоняя гулявших на широкой кольцевой дорожке. Под липами остановился, сел на пустую скамейку. «Расчет! Как все это скучно! — повторил он мысленно слова Гаевской. — Она возражает по-женски. Ну а мне что здесь надо? Чего я примчался, как сбросивший узду конь?» Северьянов ощутил на себе чей-то взгляд, поднял лицо. В него всматривалась, проходя мимо с Нилом, Гаевская. Не выдержав северьяновского взгляда, отвернулась и потупилась. Нил что-то говорил ей с грустным выражением. Северьянову показалось, что Гаевская сделала движение, чтоб освободить свою руку, которую держал выше локтя Нил. Но, видимо, передумала, и Нил еще крепче прижал ее руку к своей груди.

Потянул легкий ветерок. Северьянов чувствовал лицом его вечернюю свежесть. «Почудилось ли мне или она действительно это сказала: «У нас в Красноборской волости…»? Значит, она из той же волости, куда меня назначили?!» Мысленно представил себе статную фигуру студента, его задумчивое, умное лицо, сочный, добродушный баритон. Степан ощутил, будто кто-то коснулся его груди холодным клинком, и злая мысль резанула по сердцу: «Ну чего ты, вахлак, примчался сюда? — Северьянов вспомнил товарищескую добродушную улыбку Усова. — Дурацкая у меня, должно быть, рожа была. Первый раз встречаемся, а он уже читает по моим глазам. Черт возьми, обидно!» Степан встал и пошел по дорожке в направлении, обратном общему движению толпы. Он так был сосредоточен на своих мыслях, что не слышал ни веселой музыки духового оркестра, ни говора праздношатающихся. Трижды переходил кольцевую дорожку, дважды садился все на ту же скамейку, но не встретил больше компании Гаевской. «Зачем ты тут? — теперь уже задал ему вопрос трезвый, спокойный и немножко насмешливый его внутренний спутник. — Чего ради ты всполошился? Видишь, у него сапоги хромовые, а у тебя? Сыромятина солдатская, дегтем смазанная». Степан круто повернул к выходным воротам. Еще резче и тоскливей запахло душистым табаком, слышался звонкий дразнящий смех, тихий шепот, вздохи. Грустные звуки осенней музыки падали в самый заветный уголок встревоженной души, рождая наивные надежды и ожидания. Из ворот вышел нехотя. Впереди слабо освещенная фонарем мостовая, поворот направо и… прощай. «Что прощай?» Северьянов не заметил, как из садика поспешно вышла Гаевская. В одной руке она держала пачку газет.

— Товарищ Северьянов! — вскрикнула вдруг она. — Вы уронили газеты.

Северьянов остановился, прошагал ей навстречу. Принимая газеты, каким-то чужим голосом сказал спасибо. И вспомнил, как он ей уже говорил «спасибо» на крыльце земской управы при первой их встрече. «Откуда она знает мою фамилию?»

А в глазах Гаевской все тот же ласковый блеск. Северьянову показалось, что она искренне рада встрече с ним.

— Я ваша соседка. Березковская учительница, Гаевская… Сима. Моя школа в восьми верстах от вашей Пустой Копани. Будем знакомы. — Сказав последнее слово, Гаевская дружески улыбнулась. Северьянов стоял неподвижно и молчал. Гаевская, чувствуя силу своего женского обаяния, продолжала улыбаться, но уже не дружески, а с чувством жалости. — Можно мне один номер вашей газеты?

— Пожалуйста.

Гаевская с дразнящей миной выговорила:

— Спасибо! — И подала ему руку: — До свидания… Ах да, хотите, я вас познакомлю с нашими красноборскими учителями?

Северьянова обдало жаром и холодом. Он на миг увидел себя в чуждой для него компании еще более смешным и неловким, чем наедине с Гаевской.

— Благодарю, очень спешу, — буркнул он себе под нос. А когда шагал под липами, его невидимый, неотступный спутник издевался над ним: «Струсил, бедный Степа!»

Северьянов не спеша шел правой стороной большой дороги, которая с обступившими ее с обеих сторон шеренгами берез-гвардейцев напоминала широкую бесконечную аллею, терявшуюся в вечерних сумерках. Под ногами задумчиво шуршала жестковатая муравка; за спиной лениво покачивался, набитый до отказа вещевой походный мешок, почему-то на фронте прозванный солдатами «сидором».

По стволам берез скользили бронзовые лучи заката. Кое-где они скатывались на длинные кривые лапы, протянутые старыми деревьями до самой середины большака.

Впереди лежали десятки верст, а с востока надвигалась темная осенняя ночь. Она уже укутала своим черным покрывалом широкие просторы Поволжья и опустилась над Москвой, Тулой и Калугой; теперь бесшумно наступала на холмы древней Смоленщины и осторожно вползала в Брянские леса.

Направо, в черневшей горбатыми силуэтами хат деревеньке, прокричал петух. На проселке проржал отставший от матери сосунок-жеребенок. Прогремели на краю деревни у колодца ведра. Будто совсем рядом прозвучал счастливый молодой голос:

— Не надо! Пусти-и!

За вздохом — прерывистый звон покатившихся под гору ведер… И сладкая тишина, в которой чудится Степану чье-то жаркое дыхание…