Владимир Савицкий - Решающий шаг

Когда приезжала Валя, они сидели у могилы вдвоем.

— Ты… счастлива здесь? — спросила как-то сестра.

Маргарита взглянула отрешенно: она — счастлива?! Наивное, давно забытое ею словосочетание…

Помолчав, сказала:

— Я — в порядке, Валюша. Мне наконец-то покойно. Знаешь, приблизительно такое же ощущение бывало в юности, когда-я на каникулы приезжала домой, в Крым. Ты не тревожься.

Полагавшийся ей отпуск Маргарита полностью не использовала — отдыхать лучше всего было здесь, да и заменять ее было некому. Ездила на недельку в Ленинград — навестить Валю, повидать знакомых, поболтать с сослуживцами в «своей» поликлинике, раздобыть лекарств, походить по магазинам (заказы подкидывала чуть ли не вся деревня). На обратной дороге обязательно заглядывала на денек-другой в Москву, к молодой женщине по имени Ирина: мальчик заочно их познакомил.

Ирина была эвакуирована в тот же город на Урале, где временно дислоцировалась академия, — там и встретилась с сыном. Вернувшись, она, в надежде узнать хоть что-нибудь, написала Маргарите на ленинградский адрес, а все письма, приходившие туда, немедленно забирала Валя — ей звонили старые соседи Маргариты по квартире… На этой Ирине, если Маргарита правильно поняла из одного из последних его писем, сын собирался жениться по окончании войны.

Теперь Ирина была аспиранткой Московского университета. Жила она с отцом, известным в свое время ученым-геологом, и старой теткой; мужа у нее не было и пока не намечалось как будто, и Маргарита считала приличным поддерживать с ней отношения — навещать ее время от времени, приглашать к себе в деревню. Правда, Ирина приехала лишь однажды, свидание с могилой возлюбленного оказалось ей не под силу — закалка не та, нервы, нервы, определила Маргарита, — да и отлучаться из дома ей было не просто: вернувшийся из эвакуации парализованным, Петр Фомич требовал, чтобы дочь постоянно была рядом, хотя за ним охотно ходила тетка.

Маргарита не настаивала, назойливость вообще не была ей свойственна; ей было достаточно знать, что Ирина наполнила радостью последние месяцы жизни сына, согрела его, одинокого, оторванного от дома, в сумятице войны — не здесь ли, кстати, кроется причина «сдержанности» мальчика, на которую полушутя-полусерьезно сетовала Анна Ивановна?..

Но регулярно навещая Ирину, Маргарита не только стремилась выказать ей свою признательность, свою приязнь.

У нее была и другая, скрытая цель.

Маргарита знала, что жить ей осталось недолго.

В этом примерно возрасте — шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три — умирали все женщины их семьи. Бабушка, мать Елизаветы: Маргарита лишь смутно помнила старческое лицо, зато знала наизусть даты ее жизни, высеченные на могильном памятнике. Сама Елизавета. Две старшие сестры — Мария и Елена. Да и Георгий умер шестидесяти двух лет… Так что относительно отпущенного ей природой срока у Маргариты сомнений не было.

И страха перед смертью не было тоже. Она закончила здесь все свои дела — врачевание в деревне шло явно сверх программы и могло быть поэтому прервано в любой момент. Подкреплять искусственно нити, связывавшие ее организм с этим миром, она не собиралась. Чего тянуть? Чем скорее они с сыном воссоединятся, тем лучше.

Воссоединятся?..

Тут и сидела единственная заноза, тревожившая еще Маргариту. И как тревожившая! Тоска охватывала все существо ее при мысли о неизбежности новой, теперь уже вечной, разлуки с сыном, тоска загнанного животного, которому, на этот раз, не избегнуть западни, — так ночью мы перестаем быть рационально мыслящими жителями двадцатого столетия, и по сюжету сна нас гонят тогда ощущения наших сверхдальних предков.

Разлука была неизбежной, ибо похоронить ее рядом с мальчиком односельчане никак не могли, это она знала твердо. Кто решился бы на такое святотатство? Нет, об этом и подумать было нельзя, все бы так захотели… Из присущей ей скромности Маргарита никогда и не позволила бы себе предъявить претензии подобного рода.

Размышляя на эти невеселые темы, она нет-нет да и возвращалась мысленно к блокадным похоронам — вспоминала, как те, кто оставался еще в живых, отрывали от себя последний кусок, жертвовали семейной реликвией, чем угодно, лишь бы положить дорогого им покойника в отдельную могилу… Если слабые, голодные люди умудрялись находить выход, неужели она не найдет его?!

А вот что, например, если… Что, если бы кто-то, позаботившись о кремировании ее тела, закопал потом урну с прахом в изголовье сыновней могилы?.. А?.. Ведь это совсем другое дело, не правда ли? Урна — маленькая, вероятно закопать ее можно и не испрашивая особого разрешения, потихоньку… Есть вещи, которые лучше делать не спрашивая, — и для тех лучше, кто в них непосредственно заинтересован, и для тех, кто призван разрешать или не разрешать: иной раз человек и склонен разрешить, да обстоятельства не позволяют или занимаемое положение, а терять положение кому же охота?

Да… Итак, что же, если…

В отчаянном плане, сложившемся в ее голове постепенно, главным образом в тихие часы, проведенные на могиле сына, отразилось все своеобразие прожитой этой женщиной эпохи — как-никак три войны на протяжении менее чем тридцати лет (для ленинградцев финская кампания тоже была войной), и к а к и е войны, да еще гражданская, да разруха, да тот голод, да этот… Сказалась и абсолютно не женская суровость характера Маргариты; она и выросла в семье, где чувствительность вовсе не была в почете, и жизнь так ничем и не побаловала ее. Далеко не всякая ее сверстница согласилась бы на кремацию — тогда этот всеочищающий акт не вошел еще у нас в обиход: предрассудки держатся цепко. А уж вынудить кого-то закопать потихоньку урну в чужую могилу…

Кого — вынудить?

Кого вдохновит ее безумный проект?

Прежде всего Маргарита подумала о Вале и ее сыне. Урну мальчик, конечно, закопает — сумеет, справится, в этом она не сомневалась. Но крематория в Ленинграде не было, а везти тело в другой город, оттуда ли, отсюда ли, из деревни, было совершенно невозможно — время не то.

Крематорий, насколько ей было известно, имелся только в Москве, и кремировали там, надо полагать, исключительно тех, кто в Москве же и умирал, — ну, за какими-то редкими исключениями, особыми.

Получалось, что единственной, кто мог помочь Маргарите, была Ирина — других знакомых в Москве у нее не оставалось.

Она понимала, конечно, что навязать малознакомому человеку, да еще обремененному прикованным к постели инвалидом, такие тяжкие хлопоты было, мягко говоря, неделикатно; знала, что никто из ее друзей не только сам так не поступил бы, но не одобрил бы и ее поступка; она сама, в другой ситуации, скорее всего, не сделала бы подобного шага, даже если бы ее принуждали силой.