Владимир Савицкий - Решающий шаг

— Нет, нет, это вы напрасно. Мне теперь уже важно выяснить, что конкретно этот человек для вас сделал. — Стараюсь выражаться как можно деликатнее, только бы она снова не замкнулась. — Поверьте, это не праздное любопытство. Тут родных забывают мгновенно, а вы печетесь о давно ушедшем…

Мне совершенно не важен поступок этого ее Ивана Семеновича, не в этом же суть, а прежде всего в ней самой, в ее редкостной убежденности и в той цели, к которой она стремится. Просто я надеюсь, что, продолжив рассказ, она хоть чем-нибудь рассеет охватившую меня смутную тревогу.

— Господи, я вовсе не скрываю, напротив! Да будь Иван Семенович мне родственник, не о чем было бы и хлопотать!

— Разумеется…

— Значит, до войны мы жили в Ленинграде. Мама и папа погибли в блокаду. Папа в декабре сорок первого, он у нас диабетик был, не выдержал… А маму через два месяца завалило в нашем доме… бомба… прямое попадание… Моя мама медсестрой работала в госпитале, в нашей бывшей школе, и меня туда же устроила санитаркой, нянечкой — помогать, дело делать, ну и чтобы с голоду не померла, конечно… Мне хоть и двенадцати еще не было, как война началась, но росла я крепкая. Косынку повязала, халат белый надела — подшили мы только немного, — как большая. Мама все смеялась: в нашу, в крестьянскую породу пошла… Они всей семьей из Псковской губернии в город переселились… Я в тот день как раз дежурила, а маму домой отпустили отоспаться, трое суток была на ногах… Отпустили… и погибла… А я одна осталась, мне комнатку через дом от нас выделили, светлую, с вещами… В той же квартире еще тетя Паша поселилась, одна женщина из нашего дома, тоже разбомбленная. Тетя Паша маму хорошо знала и меня пригрела, как родную… Она уборщицей работала в трамвайном павильоне на площади Восстания… Так и продержались до конца войны… Да вы слушаете меня?

— Слушаю, слушаю…

— Потом мирное время началось, госпиталь расформировали. Стала я думать, как дальше жить. Хотела учиться на медсестру, как мама, да в школу я эти годы не ходила, отстала, хотя на практике, по медицине, знала уже много чего… А тут еще вернулись из эвакуации хозяева квартиры, где нам комнаты дали. Не знаю, кто были эти люди, но только из домоуправления предложили немедленно освободить жилплощадь. Тетя Паша спорить не стала, к сестре переехала, на Крестовский остров. Хотела и меня взять, да у них там и так тесно стало, буквально не повернуться… А из нашей родни — никогошеньки: кто уехал, кто помер… Понимаю, что надо выезжать, а куда деваться? Сунулась правду искать, так оказалось, что я — никто: несовершеннолетняя, и прав никаких, и паспорта нету, и даже справку я не догадалась взять, что всю войну санитаркой проработала. И вот тут, как-то под вечер, столкнулась я на улице с доктором из нашего госпиталя. К стыду своему, не могу даже точно сказать, какая у него была специализация, скорее всего терапевт, его все уважали за умение ставить диагноз, чуть что — Иван Семеныч, Иван Семеныч! Печеньем меня угощал — на, говорит, Женя, погрызи, тебе нужнее. И маму знал, конечно. Вот и все наше знакомство.

Встретились мы, значит, он поинтересовался, как дела, а я реву в три ручья, слова не вымолвить. Иван Семенович и спрашивает:

— Что стряслось?

— Все… все стряслось!.. — и реву дальше.

— Так уж и все?

— В-все… все сразу…

— Ну, а главное — что?

— Комнату… освободить… велели…

— Почему вдруг?

— Хозяева… заявились… — Объясняю ему и вроде успокаиваюсь. — Вчера был крайний срок…

— Ну, пошли, — говорит Иван Семенович.

— Куда?

— К тебе…

— Зачем?.. Я боюсь…

— Пойдем, пойдем. Освободим комнату. Вещичек много ли?

— Нет… Да куда же я денусь?

— Там видно будет… Пошли.

Верите, нет ли, всю жизнь мою осветило это его «пошли». Не стал прикидывать, раздумывать, подсчитывать «за» и «против». Надо — значит, надо. И я так потом старалась жить.

Идем, общих знакомых по госпиталю вспоминаем. И такое странное ощущение — словно мы по-прежнему вместе работаем, словно не кончилось страшное и святое военное время и не осталась я одна, никому не нужная… Про слезы думать забыла.

Приходим. Меня уже поджидают трое. Хозяин. Его шофер. И один из жилконторы. Только я вошла — накинулись. Но вот следом появился Иван Семенович, и они затихли мгновенно, как в сказке. Сам вид его внушал уважение — так он всегда держался. Когда я слышу слова «интеллигентный человек», я вспоминаю Ивана Семеновича.

Он велел мне собираться, а сам спокойно, внушительно стал говорить что-то этим людям, и ни малейшего шума больше не возникло.

Потом повел меня к себе. Кроме двух небольших комнат, в их квартире имелся еще такой тупичок, из куска коридора, с окошком; квартира была деленая. В тупичке стояла кровать, смешной старенький письменный стол на пузатеньких ножках и книжный шкаф в нише. Между столом и кроватью оставалась узкая полоска пола.

Иван Семенович поставил мою сумку на эту полоску.

— Комнатка сына, — сказал тихо.

— А где он сам?

— Был… на фронте… теперь его нет…

Я прижалась лицом к его шинели. Он погладил меня по волосам.

— Живи пока тут, — и вышел.

Я прожила у них около года. Сейчас вот ездила, зашла во двор, хотела на свое бывшее окошко поглядеть, а там — небо: при капитальном ремонте часть дома, где находился тупичок, ликвидировали.

Иван Семенович и Наталья Васильевна отогрели меня. Подкормили, как могли, — у меня к этому времени уже и карточек не было…

Доктор за все мои дела взялся. Справку мы получили в каком-то управлении, медаль мне выдали «За доблестный труд». И учиться на медсестру он меня устроил: пообещал, что общие предметы мы подгоним и за семь классов я сдам. Помог, сдала — но уже после. И комнату мне выделили. Только это еще не все…

Часто и помногу беседуя с людьми, я давно приноровился отбирать из их пространных, как правило, речей лишь самое существенное. Мне вовсе не сложно регистрировать общий смысл этой трагической и трогательной истории, но вслушиваться так же внимательно в ее перипетии, так же тщательно пропускать через сознание каждое словечко я давно уже не могу.

Не могу с того момента, как прозвучало ничем не выделенное, простецкое, обыденное «тетя Паша».

Так вот что подстерегало меня за бесхитростным повествованием о Памяти и Забвении! Вот что мелькало то тут, то там, подкрадываясь все ближе! Воспоминание о неплаченном долге разом выбилось на поверхность и отшвырнуло на задний план и Боброва с его колымагой, и знаменитый заповедник, где меня, вероятно, перестали уже ждать, и этот населенный пункт, даже название которого не было мне вчера известно… В хаосе из автомобильных деталей, парикмахерских, проповедей в парке, добрых намерений, черствых людей, во всей этой околесице, бесчинствовавшей вокруг, пинавшей, молотившей мое притупленное бессонной ночью сознание, возникло наконец прочное звено, — ухватившись за него, мне, быть может, удастся вытянуть самого себя из безнадежно запутавшихся бредовых обстоятельств.