Антон Макаренко - Педагогическая поэма. Полная версия [litres]

Бывалый мельник под столом рассматривает бутылку, но его нежно кто-то берет за руку. Он подымает голову: над ним продувная веснушчатая физиономия Таранца.

– Как же вам не стыдно! – говорит Таранец и даже краснеет от искренности. – Было же сказано, нельзя приносить самогон, а еще свой человек… И смотри ты, уже и выпили. А кто с вами?

– Та черт его знает, – потерялся мельник, – чи выпили, чи нет, и не разберу.

– Как это не разберете? А ну, дыхните! Ну… смотри ты, не разберет! От вас же несет, как из бочки. И как вам не стыдно: прийти в колонию с такими вещами…

– А что такое? – издали заинтересовывается Калина Иванович.

– Самогон, – говорит Таранец, показывая бутылку.

Калина Иванович грозно смотрит на мельника. Девятый отряд давно уже находится в припадочном состоянии, вероятно, потому, что Лапоть что-то смешное рассказывает о Галатенко. Ребята положили головы на столы и больше не могут выносить ничего смешного.

Здесь веселья хватит до конца обеда, потому что Лапоть время от времени спрашивает мельника:

– А что – мало? А больше нет? Вот горе!.. А хорошая была? Так себе?.. Вот только Федор, жалко, придирается. Ну что ты пристал, Федька, свои же люди!

– Нельзя, – говорит серьезно Таранец. – Смотри, они насилу сидят.

У Лаптя впереди еще большая программа. Он еще будет бережно поднимать мельника из-за стола и на ухо шептать ему:

– Давайте, мы вас садом проведем, а то заметно очень…

Восьмой отряд Карабанова сегодня на охране, но он сам то и дело появляется возле столов в том месте, где ярким костром горит философия, возбужденная необычной свадьбой. Здесь Коваль, Спиридон, Калина Иванович, Задоров, Вершнев, Волохов и председатель коммуны имени Луначарского, с козлиной рыжей бородкой, умный Нестеренко.

Коммуна за рекой живет неладно, не управляется с полями, не умеет развесить и разложить нагрузки и права, не осиливает бабьих вздорных характеров и не в силах организовать терпение в настоящем и веру в завтрашний день. Нестеренко грустно итожит:

– Надо бы новых каких-то людей достать… А где их достанешь?

Калина Иванович горячо отвечает:

– Не так говоришь, товарищ Нестеренко, не так… Эти новые, паразиты, ничего не способны сделать как следовает. Надо обратно стариков прибавить…

– У них дисципилины нет, вот и все, – уверенно заявляет Задоров. – Надо крепче держать. Раз поставили, конечно, кто-то должен быть командиром. Вы вот устройтесь по-нашему – командиры должны быть. Вот мне Белухин приятель, а если нужно, так зарычит… «Есть!» – и все. Что ты ему скажешь? А у вас из-за пустяка и говорят, и говорят, и говорят…

– Да нет… – говорит Нестеренко.

Волохов улыбается:

– Какой там нет. Вчера прихожу – спор, кто должен в воскресенье ехать за кучера, чуть не за грудки берутся. А потом другое: бросили сеялку за воротами, так виноватого не найдут.

– А у вас не бывает так, что виноватого нету? И у вас бывает.

Хлопцы хохочут.

– Как же это так? Нет виноватого, значит, командир раззява. Он и виноват.

– У вас, как начнут ссориться, так чего только не вспомнят! У нас вон пацаны живут и то никогда не ссорятся. А работы у нас куда больше.

– Вы, молодой человек, неправильно говорите, – начинает «париться» председатель. – У вас народ какой? Надел шапку на голову и весь тут. Это другое дело, а возьми ты, когда у него и жена, и дети, и черт его там разберет, еще кто. А вы смотрите, какие вы есть: выросла дивчина, так вы ее в отдел, к Николаенку отдали. Пускай, значит, там живет себе, а нам не мешает…

– Постой, – смеется Коваль, – ты еще Ольги не знаешь…

– Она еще набьет когда-нибудь морду Павлу Павловичу да и вернется в колонию, – говорит Кабанов.

– И худобу ему оставит? – спрашивает Нестеренко.

– Ну, Ольга не такая, – отвечает Волохов. – Ольга морды бить не будет, а стреножит Павла и поведет, куда нужно. Вот бы вам такую в коммуну, а?

– Я и от Павла не отказался бы, – шутит Нестеренко, – хоть бы и от стреноженного.

– Не пойдуть они, у вас там в коммуне этой самой егозливо очень, – говорит Калина Иванович, – у вас спокойному если человеку, так нельзя прожить, загрызут ваши народы. И скажи ты мне, пожалуйста, чего оно такое: по теории все хорошо выходит – коммуна, значить, а на практике, хоть попа зови, паразита. Почему это такое? Тихон Нестерович, вы ж там все по политической теории разбираете.

– Да это и вам понятно, – отвечает Коваль, – по теории коммуна, а на практике не коммуна, а базар. Если сказали: коммуна, надо было и делать коммуну, а то собрали народ, а по-настоящему взяться никто не хочет, и ты, Мыкола, их слабо держишь.

У Задорова загораются глаза:

– Если бы была компания наших, ну, человек хоть пять, честное слово, пошел бы хлеб делать.

– А я не пойду ни за что, – хмурится Карабанов. – Так… побаловаться можно, а чтобы ото жить? Как всю жизнь, отут в злынях соломенных? Людей не бачить, життя не бачить? Та ну его к черту и с хлебом тем.

– Правильно, – кричит Кузьма Петрович.

Он сегодня единственный человек, не стоящий твердо на ногах, но ему это прощается, ибо и сегодня он перевязан рушником.

– Правильно. Если так хлеб робыть, что больше смотреть на Бога, так ну его к бесу. А как через сто лет хлеб будут делать, как? Повернут тебе ручку – жито, нажмут тебе кнопку – пшеныця, другую кнопку – гречка.

– А с которого ж материалу? – спрашивает Калина Иванович.

– Придумают, придумают материал, – хитро водит рукой у носа Кузьма Петрович. – По химическому придумают, вот так… А такого не будет, чтоб человек землю брал, а потом жди, чи пойдет дождик, чи не пойдет, а може град пойдет. Такого дурачества не будет.

За столами становится шумнее. Принесли яблоки и груши наших садов, и на горизонте показались бочки с мороженым – гордость сегодняшнего дежурства.

За домом захрипела гармошка, и испортило день визгливое бабье пение – одна из казней свадебного ритуала. Полдесятка баб кружились и топали перед пьяненьким кислооким гармонистом, постепенно подвигаясь к нам.

– За приданым приехали, – сказал Таранец.

Румяная костлявая женщина затопала, видимо, специально для меня, выставляя вперед локти и шаркая по песку неловкими большими башмаками.

– Папаша ридный, папаша дорогый, пропивай дочку, выряжай дочку…

В руках у нее откуда-то взялась бутылка с самогоном и граненая, почему-то коричневого цвета, рюмка. Она с пьяного размаху налила в рюмку, поливая землю и свое платье. Между мной и ею стал Таранец:

– Довольно с тебя.

Он легко отнял у нее угощение, но она уже забыла обо мне и жадно набросилась на Ольгу с радостно-пьяным причитанием: