Антон Макаренко - Педагогическая поэма. Полная версия [litres]

В Куряже сидела целая следственная организация: Брегель, Клямер, Юрьев, прокурор, и между ними почему-то вертелся бывший куряжский заведующий. Все, за исключением Юрьева, разговаривали со мною высокомерно, старались даже не замечать моего присутствия и имели такой вид, как будто все происходящее в колонии просто не поддается описанию по своей мерзости, как будто их души переполнены отвращением и ужасом, но они сдерживаются в присутствии ребят, а для меня оставляют единственный путь – отвечать на все вопросы только судебному следователю. Брегель сказала мне сурово:

– Здесь начались уже избиения.

– Кто кого избивает?

– К сожалению, неизвестно кто… и по чьему наущению…

Прокурор, толстый человек в очках, виновато глянул на Брегель и сказал тихо:

– Я думаю, случай… ясный. Наущения могло и не быть. Какие-то, знаете, счеты… Собственно говоря, побои легкого типа. Но все-таки интересно было бы посмотреть, кто это сделал. Вот теперь приехал заведующий… Вы здесь, может быть, что-нибудь узнаете подробнее и нам сообщите.

Брегель была явно недовольна поведением прокурора. Не сказав мне больше ни слова, она уселась в машину. Юрьев стыдливо мне улыбнулся, а остальные не сказали даже «до свидания». Следствие было закончено еще до моего приезда. В полутемной сырой «больничке» сидел старенький чужой доктор и давал наставления тоже чужой сестре, как нужно собрать и как отправить в город больного. Тут же лежал и больной – корявый мальчик… Дорошко, смотрел на доктора внимательно-сухим взглядом и упрямо заявлял:

– Я никуда все равно не поеду.

– Голубчик, как это ты не поедешь? – говорил доктор устало.

– Все равно не поеду.

Доктор передернул плечами и снова обратился к сестре.

– Все это глупости. Через двадцать минут будет карета, сделайте так, как я сказал.

– Я не поеду, – закричал Дорошко, приподнимаясь на локте.

Доктор махнул рукой и вышел. Сестра подошла к кровати Дорошко.

– Ты очень болен…

– Ничего я не болен… отстаньте. Антон Семенович, я хочу вам сказать… только чтобы никто не слышал.

Сестра вышла.

Дорошко страстным придирчивым взглядом проводил сестру в движении закрывающейся двери и заговорил, не отрываясь от моего лица и даже не моргая:

– Тут приезжали… Все хотели, чтоб я сказал… кто меня избил. Я все равно не скажу. Пускай меня хоть убьют, не скажу. Какое их дело?

– Почему? Ты должен сказать!

– Я не скажу… Только смотрите – побили меня не ваши, не горьковцы, а они все хотят, чтоб горьковцы.

– Кто – они?

– А что приезжали!.. А кто меня побил, кому какое дело. А я говорю, не ваши побили, а они хотят вашим насолить. И в больницу не поеду. А если бы не ваши, меня убили бы. Тот… такой командир, он проходил, а те разбежались, пацаны…

– Кто тебя бил?

– Я не скажу.

Дорошко избили ночью во дворе в тот момент, когда он, насобирав по спальням полдюжины пар сравнительно новых ботинок, пробирался с ними к воротам. Все обстоятельства ночного происшествия доказывали, что избиение было хорошо организовано, что за Дорошко следили во время самой кражи. Когда он подходил уже к колокольне, из-за кустов акации, растущей у соседнего флигеля, на него набросили одеяло, повалили на землю и избили… Били сильно, палками и еще каким-то тяжелым орудием, может быть, молотком или ключом. Дорошко подняли во дворе уже под утро Ветковский и Овчаренко, собравшиеся выезжать в поле для вспашки. Состояние его было очень тяжелое: было в переломе два ребра, по всему телу кровоподтеки. Уложив пострадавшего в «больничку», Горович сообщил о происшествии Юрьеву.

Приехавшая следственная комиссия во главе с Брегель повела дело энергично. Наш передовой сводный был возвращен с поля и подвергнут допросу поодиночке. Клямер в особенности искал доказательств, что избивали горьковцы. Ни один из воспитателей не был допрошен, с ними вообще избегали разговаривать и ограничились только распоряжением вызвать того или другого. Из куряжан вызвали к допросу в отдельную комнату только Ховраха и Перца, и то, вероятно, потому, что они кричали под окнами:

– Вы нас спросите! Что вы их спрашиваете? Они убивать нас будут, а пожаловаться некому.

Я спросил у Дорошко:

– Кто тебя бил? Откуда ты знаешь, что тебя били не горьковцы? Ведь ты не видел? Ведь на тебя что-то набросили? Одеяло?

Дорошко помолчал, уставясь в потолок, повернулся на бок, застонал и уставился взглядом на мои колени.

– Скажи…

– Я не скажу… Я не для себя крал. Мне еще утром сказал… тот…

– Ховрах?

Молчание.

– Ховрах?

Дорошко уткнулся лицом в подушку и заплакал. Сквозь рыдания я еле разбирал его слова:

– Он… узнает… Я думал… последний раз… я думал… хорошо буду жить… теперь… Я вчера поехал… с этим… с Витей вашим…

Я подождал, пока он успокоится, и еще раз спросил:

– Значит, ты не знаешь, кто тебя бил?

Он вдруг сел на постели, взялся за голову и закачался слева направо в глубоком горе. Потом, не отрывая рук от головы, полными еще слез глазами улыбнулся:

– Нет, как же можно? Это не горьковцы. Они не так били бы…

– А как?

– Я не знаю, как, а только они без этого – без одеяла…

С трудом уговорили Дорошко помириться с каретой «скорой помощи». И, укладываясь на носилки, он свои стоны пересыпал просьбами:

– Так вы же не думайте, что это горьковцы.

Отправив его в больницу , [200] Выделенный курсивом текст печатался иначе: «В больничке лежал корявый мальчик лет шестнадцати, Дорошко, смотрел на меня внимательным сухим взглядом и шептал: – Я давно хотел вам сказать… – Кто тебя побил? – А что приезжали?.. А кто меня бил, кому какое дело! А я говорю, не ваши побили, а они хотят – ваши. А если бы не ваши, меня убили бы. Тот… такой командир, он проходил, а те разбежались пацаны… – Это кто же? – Я не скажу… Я не для себя крал. Мне еще утром сказал… тот… – Ховрах? Молчание. – Ховрах? Дорошко уткнулся лицом в подушку и заплакал. Сквозь рыдания я еле разбирал его слова: – Он… узнает… Я думал… последний раз… я думал… Я подождал, пока он успокоится, и еще раз спросил: – Значит, ты не знаешь, кто тебя бил? Он вдруг сел на постель, взялся за голову и закачался слева направо в глубоком горе. Потом, не отрывая рук от головы, с полными еще слез глазами улыбнулся: – Нет, как же можно? Это не горьковцы. Они не так били бы… – А как? – Я не знаю как, а только они без одеяла… Они не могут с одеялом… – Почему ты плачешь? Тебе больно? – Нет, мне не больно, а только… я думал, последний раз… И вы не узнаете… – Это ничего, – сказал я. – Поправляйся, все забудем… – Угу… Пожалуйста, Антон Семенович, вы забудьте… Он наконец успокоился». (Пед. соч., т. 3, с. 347.) я начал собственное следствие.