Антон Макаренко - Педагогическая поэма. Полная версия [litres]

Силантий остался у нас работать. Мы пробовали назначить его в помощь Шере по животноводству, но из такой регламентации ничего не вышло. Силантий не признавал никаких ограничений в человеческой деятельности: почему это одно ему можно делать, а другое нельзя? И поэтому он у нас делал все, что находил нужным и когда находил нужным. На всяких начальников он смотрел с улыбкой, и приказания пролетали мимо его ушей, как речь на чужом языке. Он успевал в течение дня поработать и в конюшне, и в поле, и на свинарнике, и на дворе, и в кузнице, и на заседании педагогического совета и совета командиров. У него был исключительный талант чутьем определить самое опасное место в колонии и немедленно оказываться на этом месте в роли ответственного лица. Не признавая института приказания, он всегда готов был отвечать за свою работу, и его всегда можно было поносить и ругать за ошибки и неудачи. В таких случаях он почесывал лысину и разводил руками:

– Здесь это, как говорится, действительно напутали, видишь, какая история.

Заинтересовали Силантия и дела гончаровские. Лука Семенович и его друзья, возглавляя гончаровский сельсовет, в это время открыто шли против колонии. Тихон Несторович Коваль, мой заместитель и политрук, готовился к решительной схватке с методическим спокойствием и хладнокровной уверенностью в успехе. Он расположил комсомольские и резервные колонийские силы на четырех участках фронта и на каждом в любой момент готов был перейти в зубодробительное наступление. Силантий Семенович Отченаш с первого дня с головою влез в комсомольские планы и непременно разглагольствовал на комсомольских общих собраниях и заседаниях бюро. Но было и так: пришел он ко мне уверенно злой и, размахивая своим пальцем, возмущался:

– Здесь это, прихожу к ним…

– К кому это?

– Да, видишь, к комсомольцам этим – не пускают, как говорится: закрытое, видишь это, заседание. Я им говорю по-хорошему: здесь это, молокососы, от меня закроешься, так и здохнешь, говорю, зеленым. Дураком, здесь это, был, дураком и закопают, и больше никаких данных.

– Ну, и что ж?

– Да, видишь, какая история: не понимают, что ли, или, здесь это, пьяные они, как говорится, так и не пьяные. Я им толкую: от кого тебе нужно закрываться? От Луки, от этого Софрона, от Мусия, здесь это, правильно. А как же ты меня не пускаешь – не узнал, как говорится, а то, может, сдурел? Так, видишь, какая история: не слушают даже, хохочут, как это говорится, как малые ребята. Им дело, а они насмешки, и больше никаких данных.

Я посоветовал Силантию поговорить с Ковалем. Не знаю, как они говорили, но потом Тихон Нестерович мне говорил:

– Я думаю, черт с ним, пускай ходит и на закрытые. Злится сильно и обещает кому-то в городе жаловаться. Нельзя такого человека не пустить.

Боевые действия начались на первом участке фронта – вокруг мельничного склада. Это был длинный добротный деревянный сарай, крытый железом. Мы мечтали обратить его в театр. В нашем документе было сказано, что имение, бывшее Трепке, передается нам со всеми постройками и остатками построек. После этого следовало перечисление построек, и почему-то указанный склад был в этом списке пропущен, хотя и стоял на нашей территории, на границе нового сада.

В городе было управление государственным имуществом, и в этом управлении были у Луки Семеновича свои люди. Наше положение было в общем неважное, ибо сельсовет домогался переноса склада «для постройки хаты-читальни» – основание безгрешное. В этой ситуации нам нужно было надеяться только на крепкую нашу волю. Самым активным действующим лицом в назревающей драме со стороны сельсовета выступал наш бывший кузнечный инструктор Софрон Головань. После некоторых безрезультатных дипломатических экскурсов Головань в один из воскресных дней привел к нашему сараю человек двадцать с пилами, топорами и ломами, но вокруг сарая уже расположились несколько отрядов колонистов. Коваль сидел на травке и объявил сарай на военном положении в такой форме:

– Мои разговоры с вами кончены. Обращайтесь к командиру особого сводного товарищу Карабанову.

Карабанов сидит рядом и готов к действию. Он с деланым нежеланием поднимается с земли, засучивает рукава и нежно приглашает:

– Кто со мной желает разговаривать? Подходите, милости просим.

Софрон отвечает в тон:

– Препятствуете законному постановлению? Думаете, злякались ваших кулаков? У нас тоже есть.

Софрон тоже засучивает рукава. За спиной Семена мобилизуются целые десятки бицепсов, натянутых жил и всякой иной потенции. Гордостью этого собрания является согнутая рука Силантия: он считается рекордом в колонии.

У Семена на босых ногах подкачены до колен штаны, ноги расставлены и кулаки уперлись в живот, выставив против Софрона веселые игривые локти. На крыше сидят любопытные колонисты. Силантий спокойно скручивает цыгарку.

– Лучше, здесь это, Софрон, иди, как говорится, домой спать. Здесь это, мы тебя уложим, будет не очень удобно, видишь, какая история?

– А этот безродный, откуда у вас? Понабирали арестантов… – говорит Софрон. – Вы лучше б спросили, сколько он людей убил за свою жизнь.

Силантий смеется:

– Здесь это, такая, видишь, история: первым ты будешь, как говорится…

Такая мирная беседа продолжается до позднего вечеря. Колонисты обладают остроумием и терпением. На ночь селяне не уходят, а, рассчитывая на колонийский сон, располагаются вокруг сарая, и кое-кто начинает уже дремать. В моем кабинете собирается короткий военный совет. Коваль уверен в нашей правоте и не хочет никаких выяснений.

– Набьем морды куркулям, а потом пускай выясняют, почему набили.

Ночью вокруг сарая тихо. Утром Софрона не видно, но появляется сам Лука Семенович, на его плечах я хорошо различаю рябенькую порфиру власти. Лука Семенович отозвал меня в сад:

– Товарищ заведующий, до чего вы можете доиграться с такими поступками?

Допрос и меня заинтересовал:

– До чего я могу доиграться? С какими поступками?

– Софрона, так что, наверное, в больницу везти придется, вот с какими.

– А что случилось?

– Спросите ваших, что случилось, если вы, как заведующий, не знаете, к вашему стыду?

Я и в самом деле, к стыду, конечно, ничего не знал. Но в том же саду подкашивал для лошадей траву Силантий, и я его спросил:

– Кто побил Софрона?

Силантий, улыбаясь, глядел на Луку Семеновича:

– Меня, здесь это, давно из милиции выгнали, видишь, какая история, протокола, как говорится, не составлял. А может, жена побила. Бывает, видишь, что жена, ги, ги, ги, и больше никаких данных.