Юрий Бондарев - Берег

"Он сказал "привыкли", - подумал с тоской Никитин, зачем-то механически высекая и гася огонек зажигалки. - Да и я сам привык, до невозможности к ним привык!"

Они оба молчали, и вдруг громко шмыгнул носом Ушатиков, затоптался, передвинулся на площадке, и беспокойством вполз шепот сквозь тьму в комнату:

– Товарищ лейтенант, что вы там щелкаете? Не оружие у вас?

– Нет, Ваня, зажигалка. Очень хочу курить. Сигареты кончились. У вас что-нибудь есть покурить?

– Ах, господи! - ахнул Ушатиков и, вероятно, озадаченный, шлепнул себя ладонью по бедру. - А я-то думаю, защелкало у вас, не пистолетом ли балуетесь? Мысль дурная пришла - как бы с отчаяния в себя не пальнули! Господи, моя мама, есть у меня курево, есть! Сигареты трофейные. Цельная пачка есть…

– Если можно, откройте дверь. Дайте мне несколько штук.

– Да что ж вы раньше-то? Сейчас я… Ежели бы вы раньше, так я бы… Сейчас я ключом открою, только втихаря, товарищ лейтенант, ладно?..

– Откройте.

Тихо звякнул, заскоблил ключ в замке, потом дверь отворилась, и в проеме темноты, теплой, плотно сгустившейся на маленькой лестничной площадке с голубоватым от звезд круглым оконцем вверху, неловко толкнулся навстречу своими горячими руками едва различимый за порогом Ушатиков, засовывая Никитину в пальцы пачку сигарет, бормоча сконфуженно:

– И как вы раньше-то? Не курю я. А так, для фасону, Со всеми дым когда пустить. Всю пачку возьмите. Не нужно мне…

– Спасибо.

Никитин нащупал сигарету, пламя зажигалки красновато осветило молодое, удивленное лицо Ушатикова; поморгав, замерцали остановленные на жидком пламени растерянно ждущие чего-то глаза, а юношеская шея его вытягивалась столбиком, вся открытая расстегнутым воротником гимнастерки. Спертая духота скапливалась тут, на тесной площадке, подымалась теплом из нижнего этажа.

– Может быть, вместе покурим, Ушатиков, - сказал Никитин. И, заметив, что не было при нем положенного часовому оружия, усмехнувшись, спросил: - Ну а где ваш автомат? Что же вы меня без оружия охраняете?

Он прикурил, но не затушил огонек зажигалки, смотрел на добрые губы Ушатикова - так было веселее, спокойнее как-то ему.

– В углу он… извините, товарищ лейтенант, - забормотал Ушатиков, повозил еле слышно сапогами, потупился, затем перевел разговор легонько; - И кошка, дура такая немецкая, пришла давеча снизу и пристроилась на половичке, спит себе, сатана, как русская и - никаких. Пристала ко мне, - ласково прибавил он, глядя под ноги. - Видите, товарищ лейтенант? Мурлычет себе, животная такая. Умная, ровно сродственника нашла. Тут и стою с ней, зашибить ее сапогом боюсь.

Но Никитин не проявил никакого интереса к кошке, молча дал прикурить Ушатикову и погасил зажигалку. Долго молчали. Ни единого звука не было в доме, погруженном в сонный час ночи.

– Эх, боже мой, боже мой! - шепотом заговорил грустно Ушатиков, сдерживая кашель, давясь дымом. - Не страшно вам? А утром как с вами будет, товарищ лейтенант?

– Я когда-то еще до войны читал, Ваня: за все надо отвечать и расплачиваться. За все. Понимаете, Ваня? Я раньше этому не верил.

– Да как так может быть? - не понимая, смутился и вздохнул Ушатиков. - А ежели какой человек только доброе делал? За что же тогда? Ах, боже мой, боже мой.

Они опять замолчали и так курили вместе среди несокрушимого покоя дома, разделенные порогом отворенной двери - Никитин, стоя в комнате плечом к косяку, Ушатиков на лестничной площадке, - и загорались, меркли впотьмах светлячки сигарет, несовместимо связывая их недоговоренностью, одинаково неразрешимой простотой и сложностью обстоятельств, которые так же не зависели от них обоих, как не зависело еще вчера утром многое, что принято считать судьбой, от команд, приказов Никитина, от нервной расторопности Ушатикова у затвора орудия в часы атаки и отхода через лес немецких самоходок.

– Товарищ лейтенант, слышите? - Вспыхнув, жарок сигареты выхватил, подсветил снизу лицо Ушатикова, и фосфорическими бликами тревожно скользнули его белки вправо, влево, истаивая одновременно с тускнеющим угольком сигареты. - Все время так… - договорил он, прерывисто потянув носом. - С тех пор, как встал на посту, так и слышу…

– Что вы… о чем, Ушатиков? - спросил невнимательно Никитин.

И Ушатиков заговорил таинственным шепотом, проглатывая слова скороговоркой:

– То на цыпочках она к двери подойдет, поцарапается, как будто ногтем, и отойдет, то поплачет у себя тихонько, чтоб не слыхать под дверью, а слух у меня как у собаки… Комбат на улицу ее не велел выпускать, а она выходить из комнатенки боится, товарищ лейтенант, а ей что-то надо. Немочка-то глазастая, шустрая такая, а вот боится нас, как зверей каких… Слышите, товарищ лейтенант, похоже, по двери скребется?

"Эмма, Эмма! - остро обожгло Никитина и, глянув в темноту, где должна быть ее дверь, почувствовал, как знойно стало лицу и горячо сдвинулось, забилось в висках сердце, вспомнил тот момент, когда, конвоируемый Таткиным, утром, без ремня и погон, арестованный Гранатуровым, подымался вот сюда по лестнице, и промелькнуло что-то быстрое, белое в дверной щели, а потом стукнула наверху, прихлопнулась дверь, испуганно щелкнул изнутри ключ. - Да, в той комнате… здесь рядом Эмма, это она…"

В течение многих часов, проведенных уже под арестом в своей мансарде, он почти не думал, не вспоминал о ней с последовательной и необходимой подробностью: все, казавшееся не главным теперь, измельченным, случайным, было вытеснено из головы огромным, совершившимся, что сделал он сегодня утром, и мысль к Эмме возвращалась непрочно, лишь начинал звучать, ворочаться в ушах голос Гранатурова - и, не соглашаясь, отрицая его подозрения, он, чудилось, ощущал слабый вкус ее шершавых губ, видел полураскрытые улыбкой влажные зеркальца зубов, сиявших после произнесенного по слогам, с радостным удивлением выученного русского имени: "Вади-им"… Но тотчас же он вытравлял и подавлял в душе это, связанное с ней, будто бы преступно притрагивался к чему-то запретному, никому не дозволенному, перешагнувшему установленные святые законы, что самой войной не разрешено было ему переступать.

– А Меженин давеча Зыкину врал, товарищ лейтенант, - стесненно проговорил Ушатиков, - навроде у вас с немкой амуры начались. Заливал по-лошадиному. Ужас как плел…

– Нет, Меженин не врал, - внезапно сказал Никитин. - Я знаком с ней.

Сигарета зарделась, Ушатиков замялся, издавая отпыхивающиеся звуки, глотая дым, выговорил:

– Как же понимать? Товарищ лейтенант… Любовь между вами? Боже мой… По-настоящему или как? Как же это такое?..

– Не знаю.

И какое-то новое противоречивое чувство испытал Никитин. Да, конечно, Эмма должна была слышать выстрелы, крики внизу, затем могла видеть в щелку, как его вели по лестнице без ремня и погон, и тут же, вероятно, могла подумать, что несчастье случилось из-за нее, перепугалась, заперлась в комнате, плача там, одна, временами подходя к двери, в робости не осмеливаясь уже открыть дверь, выйти: часовой стоял на лестничной площадке, подобно угрозе, и никто не хотел ничего объяснить ей. И Никитин со злым стыдом к своей насильной попытке не думать, забыть, отдалить все, что напоминало об Эмме, об их несправедливой близости, что внушал он себе, предавая и себя, и ее этим защитным самообманом, понял ("комбат на улицу ее не велел выпускать"), что подспудно тяготило его весь день.