Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— А кто это комсомолка Женя, о которой вы вспоминали? — спрашивает Надя, как все женщины неравнодушная к чужому женскому имени, произнесенному мужчиной.

Он рассказал.

— Мне кажется, она вам нравится.

— Нравится...

— Вы ее любите?

— Нет.

— А разве можно, чтоб человек нравился, а вы его не любили? Если, понятно, нет особых препятствий...

— Вероятно, можно.

— А я не могу: кто мне нравится, значит, я того и люблю!

Они снова шли молча.

— А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? — спрашивает Надя и чувствует, что краснеет.

— Вы этого хотели бы?

Она оставляет крыльцо общежития. Переулки сменяются улицами, Надя и Николай идут дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Им хорошо от того, что они вместе, им кажется, что встреча эта — не из числа тех, которые проходят бесследно.

Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц, фонарь подбирал пары под млечный круг, и расходились, чтобы через кварталы встретиться вновь. В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.

— Меня товарищи убьют... — говорит Надя, показывая на конспект лекций. — Что я им скажу? Разве они поверят, что я задержалась у Бунчужного?

— Ничего не будет! Итак, до завтра? — спрашивает он.

— До сегодня... Сейчас четыре часа нового дня...

— Я приду к вам в общежитие. Можно?

Надя молчит, но Николай слышит ее ответ, как если бы она шепотом сказала над ухом: «Приходите».

Федор Федорович уехал, однако, только четыре месяца спустя, в июне...

Накануне отъезда тогда, в феврале, он захватил грипп, слег, врачи нашли осложнение в легких, Бунчужный долго и мучительно отбивался от болезней, дружно цепляющихся за человека, когда ему за пятьдесят.

Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка и даже крохотная Светка. Как обычно, если профессор куда-нибудь уезжал, вещи укладывались за неделю вперед, но, как обычно, ничего толком не упаковывалось, чемоданы пришлось наполнять заново в последние минуты.

— Вы, кажется, забыли захватить с собой Фабра? — насмешливо спросил зять.

— А ты, папа, и на стройке будешь заниматься жучками? — осведомилась Лиза.

— Да, жучками и козявками! А вам завидно?

— Дедушка, ты привезешь мне зуков? Привезешь? — спрашивала Ниночка, теребя деда за полу летнего пальто.

— Привезу. Конечно, привезу. А ты будешь есть хорошо?

— Зуков?

— Нет, суп. И кашу. И все, что даст мама.

— Буду.

Марья Тимофеевна беспокоилась, чтобы муж не забыл взять с собой фланелевую пижаму и теплые носки, хотя дело шло к лету, и разную мелочь, без которой он мог свободно обойтись.

— А вот о чертежах печи некому позаботиться! — сказал Федор Федорович. — Думаете, старик обойдется без чертежей?

Лазарь проверил чертежи и уложил их отдельно.

— Эх, с каким удовольствием прокатился бы с вами, Федор Федорович! Не возьмете?

— Не возьму. Пути-дорожки наши, уважаемый коллега и товарищ зять, разошлись! Птенцы подросли — и из гнездышка. Дай бог! В конечном счете нигде так не сохраняется преемственность, как в науке. Без Ломоносова не было бы Менделеева, а без Менделеева не было бы и современных электронных теорий. Кто-то сказал, что сын видит в отце свою старость, а отец в сыне свою молодость... Но это, кажется, вы, друзья, ныне опровергаете...

Лазарь призадумался.

— Так-то, мой друг. Без моей работы не было бы и вашей! Ну, ну, не принимайте всерьез моих сентенций! Не всякое лыко в строку.

На вокзал приехали рано, началось ожидание. Профессор через каждые десять минут вынимал золотые часы и сверял их с вокзальными. Когда, наконец, пассажиров выпустили на перрон, Федор Федорович облегченно вздохнул. Устроившись в купе, он выпроводил жену и молодежь из вагона.

— Идите. Зачем зря томиться из-за пустого этикета!

На перроне сновали, стояли возле каждого вагона люди. Последние минуты перед отъездом особенно томительны: люди молча смотрят друг другу в глаза. И только, когда поезд трогается, начинается оживление: поцелуи, объятия, взмахивание платками, фуражками.

Мимо вагона проехала электроплатформочка с багажом. Профессор узнал свои чемоданы. Их охраняли, и к ним он не мог сейчас подойти, даже если бы захотел.

Лиза была бледнее обыкновенного, она прятала нос в воротник шелкового пальто, отчего казалось, что смотрит исподлобья. Маленькая Светка в розовом капоре, чистенькая, завернутая в одеяльце с кружевами, казалась на руках матери слоеным пирожком.

Перед расставанием на Ниночку вдруг нахлынула нежность, она стала прижиматься к деду, просить его взять с собой.

— Возьми, дед. Возьми меня. Я буду хорошо есть и слушаться.

Он приподнял ее и поцеловал в шейку, такую теплую, мягкую.

— Оставь дедушку в покое, — вмешалась Лиза. — Мы лучше приедем к нему с папой.

В последнюю минуту перед отправлением поезда Лазарь сказал дрогнувшим голосом:

— Дождались, Федор Федорович... Помните наши мечты? Столько лет...

Профессор потряс руку зятю.

— Если серьезно говорить, еду и не верю! Честное слово. Еду и не верю.

Они поцеловались.

— Я рад, что у вас теперь развязаны руки. Пойдете своей дорогой, — сказал Бунчужный.

— Упрек? — Лазарь заглянул профессору в глаза.

Бунчужный грустно покачал головой.

— Нет... Но немного больно. К чему кривить душой? Две жизни прожить нельзя. И логика есть логика. А чувства есть чувства! То, что вчера считалось в науке великим, сегодня заслоняется новым, еще более великим, и хочется в этом великом сделать что-либо новое... Поднять еще немного потолок. А жизнь кончается. Да... Ну, желаю вам счастья! Привет коллегам! Думаю, вам больше посчастливится на новой тропе. И идите по домам. Хватит этикета!

Федор Федорович поспешно поднялся по ступенькам в вагон, как бы скрываясь от самого себя.

Пора, когда человек прижимается к стеклу и оглядывает каждый отбежавший телеграфный столб, каждую железнодорожную будку, прошла давно. Почти всю дорогу Федор Федорович пролежал на диванчике, прикрывшись пледом. Лежа он читал стихи Блока, — томик «Избранного» Блока находился в портфеле, — восстанавливал в памяти минувшие годы: долгая дорога располагает к воспоминаниям и мечтам.

Он заново проверял работу над титано-магнетитами, мысленно пробегал расчеты по конструкции новой печи, видел эту печь уже построенной, на ходу, выдающей ванадистый чугун.

Перед своими коллегами, друзьями и противниками, перед государством он взялся решить проблему, которая имела серьезное значение и в которой далеко не все еще было технически и технологически доведено до конца.