Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1950 года]

Абаканов достал из серванта коробку конфет.

— А интересно, кто же эта счастливая женщина, что войдет в ваш дом хозяйкой?

Он загадочно улыбался.

— Что же вы смущаетесь?

— Нисколько не смущаюсь. В этот дом войдет самая достойная! Она должна быть настоящим советским человеком. Ну и... пусть будет такая же синеглазая, как вы... и чернобровая... и золотистая...

Он вдруг весело, от души, рассмеялся. Рассмеялась и Лена. Ее что-то тронуло в словах Абаканова.

Она взяла его руку и прижала к своей щеке. Щека была в мельчайших ворсинках, теплая, нежно окрашенная, как нагретый на солнце абрикос.

«А ведь она, в самом деле, хороша...» — подумал он.

— Руки у вас, Лена... Таких рук я не видел ни у кого...

Она радостно улыбнулась.

— Что руки!.. А душа?

— Душа? — он мысленно взвешивал все, что знал о ней. — Душа ваша опустошена. И вы сами виноваты... Но думаю, что на этом пустыре еще можно что-нибудь вырастить. А вы что скажете?

— Ничего! — Лена умолкла. Она поникла, привяла. — Я завидую вам... И вообще я завидую многим. На заводе есть такая девушка — Женя Столярова. Ей девятнадцать лет. Я с ней несколько раз говорила. Какая целеустремленность! Я такой целеустремленности в своей юности не знала. Куда там! И вообще — я в ее годы была совершенно не приспособлена к жизни. Тепличный цветок... Женя — зрелый в интеллектуальном смысле человек!

— Прелестная девушка! — сказал Абаканов.

— Никого не хвалите при мне! Слышите?

В ее голосе Абаканов уловил злость. Он ушел к окну, откуда был виден таежный парк, река Тагайка, пики далеких гор. А Лена сидела в кресле. Горячие, настоящие слезы прихлынули вдруг к ее глазам, и она не унимала их.

— Ну что вы плачете? — подошел он к Лене. — Вы — молодая женщина. Сбросьте со своих плеч груз прошлого. Не так уж он у вас велик. Перестаньте кокетничать перед собой, играть в жертву. Закоренелые враги у нас перестраиваются. А вы — что? Начинайте жить по-новому. Работайте по-настоящему. Пути-дороги открыты.

Абаканов ходил из угла в угол и, не глядя более на Лену, говорил ей настоящие, суровые, но дружеские слова, — и она это чувствовала.

— О, если б я могла кого-нибудь полюбить, — сказала тихо Лена. — Полюбить чистой, настоящей любовью... Господи, неужели это невозможно? Я бы с себя все-все сбросила. У меня много наносного... от злости... от зависти... Я стала бы чистой, как ваша Женя Столярова. Клянусь вам! И начала новую жизнь. Мне нужна большая любовь. Подлинная дружба. Тогда только я поднимусь с земли...

— Что же вам мешает? — спросил участливо Абаканов.

— Не знаю... Ничто не мешает. Но вот... никто не встречается на пути... Я хочу, чтобы и меня по-настоящему полюбили.

Она доверчиво посмотрела Абаканову в глаза. Он снова ушел к окну и стоял там очень долго.

— Все-таки переходите ко мне в группу. К бесу иностранцев! Начинайте новую свою жизнь пока без любви. Все это потом придет само собой.

Лена молчала.

— Хорошо. Больше к иностранцам я не вернусь. Пусть делают, что хотят. Я — ваша сотрудница. Что делать велите? Носить за вами рейки? Или ящики? Тянуть ленту?

— Вы серьезно решили?

— Вы меня не знаете. Я — отчаянная!

— Ладно. Работы на всех хватит. Будете делать, что потребуется.

— Ну, дайте вашу руку. Вы не ошибаетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.

— Время покажет...

Когда печь выдала чугун, профессор Бунчужный предложил Надежде Коханец обойти агрегаты и проверить их работу. После этого она могла итти домой.

— Ты, Коля, также не задерживайся. Я через час приду, — сказала она Журбе, оставив его с Лазарем.

Надя поднялась на эстакаду.

Уже всюду ощущалась жизнь комбината. Из коксового цеха подавали кокс на бункера; трансферкар принимал с крана рудного двора руду и развозил по бункерам; на платформах подвозили камень, в вагонах — марганец. Надя шла по эстакаде и любовалась замечательным заводским пейзажем. Она мысленно видела перед собой комсомольцев Шутихина, Гуреева, Дуняшу Старцеву, вчерашних землекопов, сегодня — мотористов, горновых, механиков. На эстакаде все было в порядке. Надя сошла на площадку, потом спустилась по лестничке в «канаву». Над головой расположились бункера с разными сортами руды, кокса, известняка. По рельсам «канавы» сновали вагоны-весы. Они напоминали катера. На «капитанском мостике» вагона-весов находился циферблат. Здесь же была и доска с записью шихты. Машинист загружал вагон-весы материалом и подъезжал к площадке управления. Надя пошла по рельсам.

Было очень светло. На «гризлях» грохотал кокс, деловито постукивали загрузочные механизмы. Опустился скип у экспериментальной домны, остановился вагон-весы.

Надя глянула на машиниста: Фрося Оксамитная. Она в голубой косынке, в новой кожанке. Увидев Надю, Фрося первая здоровается. Она чем-то смущена.

«Неужели это та самая Фрося, простая, деревенская девушка, которая вместе с товарками сидела в нашу первую встречу на рельсе, как ласточка, теперь машинист вагона-весов?» — подумала Надя. Ей захотелось поговорить с Фросей, но она вдруг заметила Ванюшкова, который стоял в тени, прислонившись к бункеру.

Минуту все трое смущенно молчали. «Пришел мириться... Не стану им мешать...» И Надя пошла по бункерной канаве к выходу.

«Пожалуй, теперь можно и домой, — решила она. — Нет, зайду еще к Старцевым. Как там мальчишка?»

— Здравствуй, Фрося! — говорит Ванюшков, подходя к вагону-весам.

Фрося не отвечает.

— Зашел... Мимо проходил... Навестить решил... — путается Ванюшков, не находя ничего подходящего, чтобы объяснить свое присутствие здесь.

«Ну чего ему?..» — подумала Фрося, глядя на растерянное, смущенное лицо всегда гордого и уверенного в себе парня.

— Сколько ж это мы не виделись с тобой, Фрося?

Она немного подумала, а потом жестко ответила:

— Не считала я...

— Неужели для тебя я чужой? И никогда не любила?

— Видно, не любила...

— Значит, ошибся я... Другую в тебе видел, а ты вот какая!

— Какая есть!

У него забилось сердце обидой, жалостью к себе.

— Фрося... Фрося... Нехорошая ты... И чем приворожил тебя инженер?

Она молчит.

— Что ж, делай, как знаешь. Только никто не полюбит тебя, как я... Посмеется над тобой инженер. На что ты ему? А я тебя любил и любить буду... И ты сама говорила, что хорошо тебе со мной и никого тебе не надо...

«Так почему же остыло сердце?» — спросила себя Фрося.

Она перебирает в памяти встречи. Началось с того вечера, когда выступала в школе грамоты. Ей хотелось, чтобы Ванюшков сказал что-нибудь хорошее про нее, обрадовался ее успеху. Выступала ведь впервые в жизни... И школу грамоты окончила лучше других... Но он, как всегда, думал только о себе.