Федор Панфёров - Раздумье

— Ой, сраму-то. Сраму на мою головушку, Наталья Михайловна! — деланно застонал Иннокентий Жук. — Что это означает — «обжучить»? Ты уж показывай свое мастерство, может быть, что и понравится, — явно задирая Наталью Михайловну, весь перекашиваясь, добавил он.

— Покажу, и тогда ты меня обжучишь?

— Прозеваешь — обжучу. Да нет: ты не вислоухая. Ну, показывай дела рук своих. А то в газетах хвастаетесь, хвастаетесь… а слух другой: с пальчика коровок кормите, молочко дороже золота…

Только они переступили порог коровника, как Егор Пряхин и Иван Петрович, о чем-то заговорщицки перешептываясь, скрылись в городке.

Аким Морев и Иннокентий Жук оказались посетителями «въедливыми», как в конце концов назвала их Наталья Михайловна. И особенно «въедливым» был Иннокентий Жук. Он, например, так долго ощупывал рекордистку Тамару, что Наталья Михайловна вынуждена была гневно прикрикнуть:

— Что ты вымя-то мнешь у Тамарки?

— Не больна ли? — ответил Иннокентий Жук, деятельно осматривая корову, то проводя пальцами по животу и щупая молочные каналы, то измеряя грудь, пахи, заглядывая в рот, в ноздри. И все что-то бормотал, приговаривал, отбегая от Тамары или подступая к ней вплотную. Под конец сказал: — Хороша! И стадо, я говорю, хорошо: всех коровок можно на выставку в Москву-столицу. Однако чем кормишь? Может, шоколадом-мармеладом?

— Ты каких у себя коров развел, шоколад-мармелад? — задиристо спросила Наталья Михайловна.

— Астраханочки. Ясно. Коровки, я тебе скажу, ни воды, ни огня не боятся! — явно с каким-то дальним прицелом соврал Жук.

— Чего же им бояться? Они, как собаки… Породы, во всяком случае, собачьей. Удивляюсь я, Аким Петрович, тому, что знатный председатель знатного колхоза «Гигант» Иннокентий Савельевич Жук до сих пор хвастается «горбылем». Сколько молочка-то они у тебя дают, эй, пред?

— В среднем шестьсот литров. То в прошлом году. В этом думаем собрать до тысячи двухсот, — снова с каким-то дальним прицелом соврал Иннокентий Жук, проводя вдоль хребта Тамары двумя пальцами с такой силой, что та вся перегнулась.

— Думаешь? Ни шута ты не думаешь, Иннокентий Савельевич, а ерунду-болтовню собираешь. Иди, гляди, чем кормим!

На кухне, куда они зашли, стоял резкий запах силоса, по конвейеру подаваемого из башни. Мелко изрубленный силос имел густо-зеленый цвет. Иннокентий Жук, конечно, не выдержал, взял пригоршню, поднес к носу, сильно потянул ноздрями, затем забрал в рот, пожевал и проглотил.

— Действительно, корм! Ресторанный! А у Любченко, соседа вашего, силос сгнил. Две тысячи тонн заложили, а в марте стали ямы открывать — сплошное гнилье. Что случилось? Слышь, ежи навредили. Вот псы! Подрылись к массе, ходы проделали, воздух наружный вошел в силос и полную гибель всему произвел. Вот, Наталья Михайловна, какой вред ежи могут принести! — Иннокентий Жук, хохоча, даже присел, показывая руками, как ежи подрывают силосные ямы.

— Ясно, несознательные, — насмешливо произнесла Наталья Михайловна и сама с тем удовольствием, с каким женщины мнут в руках прекрасный шелк, стала мять силос, приговаривая: — Вот она, ресторанная-то пища, Аким Петрович. У нас в закладке силоса доярки участвуют и во все глаза за рабочими следят. Чуть что не так — сейчас же шум. А Любченко ежами кого-то одурачивает. Стыда нет! Удивляюсь я порою, Аким Петрович. Есть у нас такие люди — любое им дело давай, согласятся править. Директором совхоза — пожалуйста, директором треста совхозов — пожалуйста, председателем райисполкома — пожалуйста, директором магазина — пожалуйста. На любой пост соглашаются и везде только трепотней и занимаются. В биографию такого работничка заглянешь — и ахнешь: «Батюшки, да ведь ты универсал: и агроном, и инженер, и театрал, и коммунальное дело в твоих руках было, и райкомом, оказывается, правил…» Я вот тридцать лет около коров — и ни с места, а Любченко даже директором театра одно время был. Вон культура какая! Впрочем, водка-то везде одинаковая. Недавно, — уже дружески обращаясь к деятельному Иннокентию Жуку, продолжала она, вовсе не догадываясь о душевной боли Акима Морева, — недавно здесь же вот была сестра вашей Аннушки, Елена Петровна. — Наталья Михайловна теперь обращалась только к Акиму Мореву, видя, что Иннокентий Жук словно оглох, занявшись комбикормом. — Красавица, умница. Вертопрах Любченко решил было присвататься к ней. Да что она, дура, что ль, выскочить за такого загорайчика? Директор наш, Ермолаев… Константин Константинович… этот действительно ей под пару: и статен, и умен, и на хорошем счету в министерстве. Знаете ее, Елену Петровну?

«Вот как далеко зашло: и Наталье Михайловне все уже известно», — с болью подумал Аким Морев и еле слышно спросил, стараясь перевести разговор на другое:

— А вы, выходит, уже тридцать лет животноводством занимаетесь?

— Коровушек на руках вынянчила, — скороговоркой выпалила Наталья Михайловна и опять за свое: — Константину Константиновичу посоветовала: женись на Елене Петровне, кумой буду. Первый ребенок появится — я кума.

Аким Морев с невольной грубоватостью сказал:

— Я в сватовстве ничего не понимаю.

— Ты вот что, матушка Наталья Михайловна, — отряхивая от силоса руки, заговорил Иннокентий Жук. — Вот что… подари-ка мне одну штуку.

— Видали, Аким Петрович? Обжучить собирается: подавай ему какую-то штуку. А ну, покажи на штуку, Иннокентий Савельевич.

— Пойдем. — Иннокентий Жук подхватил Наталью Михайловну под руку и ввел в здание; коровы уже стояли здесь, каждая на своем месте.

— Не Тамарку ли хочешь забрать? — с испугом спросила Наталья Михайловна.

— Нет. Куда нам до бриллианта! Нам хотя бы медяшку с твоего двора, — успокоил ее Иннокентий Жук, подходя к быкам.

Крупные, как паровозы, быки стояли в сторонке, прикованные цепями, мирно ели корм и, казалось, совсем не обращали внимания на говоривших. Но вот один бык покосился на них, затем заволновался, начал переступать с ноги на ногу и вдруг недовольно-тревожно замычал.

— Что ты? Что ты, Талант? Что ты? — Наталья Михайловна быстро подошла к нему, похлопала его по шее.

Талант, успокоившись, положил было голову ей на плечо, потерся мордой о ладонь, и вдруг опять забеспокоился. А как только Иннокентий Жук приблизился к нему, он сразу выкинул заднюю ногу, точь-в-точь как человек бьет кулаком с тычка.

— Вот эту штуку мне и подари, — сказал, вовремя увернувшись от удара, Иннокентий Жук. — Я его к своим коровкам подпущу, и, глядишь, стадо наше переродится. А то ведь астраханочки у нас дрянь, справедливо ты говоришь, — опять приврал он.

Наталья Михайловна погрустнела. При загаре незаметные, морщинки под глазами вдруг обозначились белесо-светлыми полосками, а глаза глянули куда-то вдаль.