Федор Панфёров - Раздумье

Опарин вскочил, помог Акиму Мореву подняться со стула, добраться до комнатки, где стоял диван.

Уложив Акима Морева и покрыв его пледом, Опарин сел за стол, чтобы сейчас же написать распоряжение — свозить солому в ометы, а снопы — в кладь, как из комнатки раздался ревущий храп.

Председатель облисполкома недоуменно посмотрел на полуоткрытую дверь, удивляясь тому, что так может храпеть секретарь обкома партии.

Партер, ложи, ярусы и даже галерка — все было переполнено людьми, и всюду мелькали разноцветные кофточки, платья, костюмы, галстуки. Под самым потолком горела тяжелая люстра, в фойе гремел оркестр, а около театрального подъезда дежурили легковые машины.

Можно было подумать, что собрался на торжественный вечер актив города. Но в большинстве тут сидели чабаны, коневоды, полеводы, гуртоправы, доярки, председатели колхозов, зоотехники, агрономы, лесоводы, трактористы, комбайнеры. И среди них Наталья Михайловна Коврова, Елена Синицына, Марьям, Ермолаев, Иннокентий Жук, Лагутин, Назаров, Дмитрий Чуркин, Усов, Егор Пряхин, Яков Чудин.

Вот, например, во втором ярусе сидит Егор Васильевич Пряхин. Рядом с ним его дочка Люся. Она чуть ли не в ногах валялась, прося взять ее с собой, и Егору пришлось по этому поводу обращаться лично к Акиму Мореву: был уверен, Люся хочет «познать смысл жизни», а она — глядите чего! На ней белая кофточка с огромными плечиками, будто под материю положены чурбаки. Плечики сползают, и Люся, сложив пальцы в тройчатку, то и дело тычет ими, поправляя плечики: левое — правой рукой, правое — левой, будто крестится.

— К чему наворотила? Дрова впору колоть, — урчит Егор.

— Мода, папа. Ничего не понимаешь — не лезь… Галстук у тебя съехал. Дай поправлю, — и, поправляя зеленый в крапинку галстук, Люся защебетала о моде, но Егор Пряхин, углубившись в свои переживания, уже не слышал ее.

«Весь сок земли прибыл, — более весомых слов подобрать он не смог, они показались ему самыми значительными. — Весь сок земли», — рассуждал он, всматриваясь в людей, уверенный, что так волнуется только он один. Вон Люська — знай, тычет пальчиками в «кирпичики»: форсит. А у Егора думы: какое слово сказать народу?

— Серьезное, — шепчет он.

— Что серьезное? — спрашивает Люся, кидая взгляд то вправо, то влево: кокетничает и сама еще не знает перед кем.

Егору ее «вертячка» тоже не по сердцу, и он на вопрос дочери сердито гудит:

— Что буркалами-то крутишь? — и опять думает о своем, нетерпеливо ожидая, когда откроется занавес и появится Аким Морев. Чабан так себе и представлял: на сцену выйдет один секретарь обкома. Так думал Егор потому, что лично, кроме Акима Морева, никого из руководителей обкома не знал и был уверен, что всех пригласил сюда Аким Петрович. «Почесть мне отдал — вызвал с Черных земель. Эх ты, Егор, куда залетел!» — и снова смотрит на то, как Люся пальчиками тычет в плечики. — Ты вот что. Ты эту моду забрось! Не на вечеринку привез. И каюсь, признаться.

— Почему? — с обидой спросила Люся.

— Вымолил билет у Акима Петровича… А ты вроде собираешься фокстрот-мокстрот отчесать, провалиться бы вам с ним.

— Ну уж! Все по-модному. Видишь, в каком платье Елена Петровна? В ложе сидит, рядом с директором Ермолаевым.

Странно, но Елена тоже ждет только Акима Морева. Правда, ждет с какой-то смутной тревогой. Хотя, что же? Ведь для него надела лучшее платье, долго смотрелась в зеркальце, убирая незначительный, еле заметный прыщик в уголке рта. Пустячок, конечно. Наивно, что и говорить. Девчонка несчастная. Но ей казалось, Аким Морев глянет со сцены и увидит именно этот незначительный прыщик. И вдруг спохватилась, думая: «Да что же это я? Знаю, Ермолаев любит. Зовет… Настойчиво зовет… зарегистрироваться. Боится потерять меня. А я? Я уже теряюсь: опять зову Акима. Ведь уже поздно… Поздно… Батюшки, о чем я думаю? Меня пригласили на пленум, а я?» И Елена так покраснела, что Ермолаев невольно спросил ее:

— Что с вами?

— Так. Ничего, — тихо ответила она.

Он понял: грустит. И загрустил сам, вспоминая то время, когда они вдвоем остались на песчаной косе Волги. Тогда он был уверен: Елена, переступив грань, полностью перешла к нему. А потом? Что с ней случилось потом?.. Почему-то стала невероятно возбуждена… и этот бешеный танец в Разломе, на вечеринке у Егора Пряхина… Хотя после танца Ермолаев взволнованно подумал: «Мы с ней сейчас отправимся ко мне. И я с ней навсегда…» Но она упросила, чтобы он завез ее на ферму, а когда машина остановилась у саманушки, Елена вбежала на крылечко и, кивнув Ермолаеву, крикнула:

— До свидания!

— Ушла… вторая, — и сейчас до стона в душе ему снова вспомнилось: песчаная коса, залитая обильным солнцем, и он вместе с Еленой. Они даже купались. Вместе купались, как самые близкие, счастливые люди… И вот — отчужденность.

По пути на пленум Ермолаев заехал за Еленой и по дороге, рассказывая о посещении совхоза Акимом Моревым, как бы между прочим сообщил:

— У нас работает замечательная девушка, Марьям. И знаете что, Елена Петровна? Она, кажется, влюбилась в Акима Петровича: так смотрела на него, так разговаривала с ним!

— Красивая?

— Да. Очень.

— А почему же вы в нее не влюбились? Красивая — прямо картину пиши? — со скрытой досадой произнесла Елена и вдруг стала ласкова к Ермолаеву, как медицинская сестра к больному после сложной, только что произведенной операции.

Это было как-то и приятно ему, но в то же время он понял, что после сообщения о Марьям отошла Елена от него еще дальше и уже теперь никогда не повторится то, что свершилось там, на песчаной косе.

— Вы опять так далеки от меня, — произнес он сейчас, рассматривая участников расширенного пленума обкома.

Чтобы не отвечать на его вопрос, она сказала:

— На нас смотрит Дудин. Кстати, покажите мне Марьям. Я хочу Акиму Петровичу счастья… только счастья!

Дудин сидел в первых рядах партера среди членов пленума и острыми черными глазами осматривал людей в театре. Вот он кому-то приветливо кивнул и замахал рукой. Ермолаев проследил и во втором ярусе отыскал Марьям.

— Видите, в тюбетейке? — шепнул он Елене.

Марьям сидела неподалеку от Егора Пряхина и смотрела на сцену.

Перед поездкой сюда, получив от обкома приглашение за подписью Акима Морева, она сообщила об этом матери, и та, не зная, как отговорить сердце дочери, подала ей старинное платье — сизоватое, словно крыло сойки, перетянутое под грудями, распущенное по талии и унизанное серебряными рублями.

— Оно и тебе принесет радость. Знаешь, отец твой увидел в нем меня… и мы радуемся: у нас ученая дочка, Марьям.

Ой, как хотелось Марьям радости!