Федор Панфёров - Раздумье

— Соглашателями вас не назовут, Иван Евдокимович? — так же в шутку переходя на «вы», произнесла Анна, все больше и больше удивляя Акима Морева: это была уже не та Анна, какую он видел несколько месяцев назад — стеснительная и чуточку робкая.

— Какими словами она меня колотит, Аким Петрович! Нет, это будет не соглашательство, а разумное действие. Продумываю, как сохранить цвет и не повредить деревца.

— Вот это «как» мы от вас и требуем, товарищ академик, Ванюша ты мой, — протяжно и с лаской закончила Анна, входя в здание клуба.

Зал был уже переполнен, а на сцене за столом сидел Иннокентий Жук, рядом с ним Вяльцев, по другую сторону — Мария Ивановна и солидный бухгалтер Рекрутов.

Мария Ивановна прямо-таки удивила колхозников: до этого дня она одевалась кое-как, даже неряшливо, а тут — в синем костюме чистой шерсти, из-под которого выглядывает воротничок кремовой кофточки и перламутровая брошь, а волосы — любо глядеть: не завитые, нет, а взбиты и лежат пышными волнами. К тому же она неожиданно похорошела. Как будто только теперь все увидели, что глаза у нее большие, карие, с девичьими искорками. Даже румянец пробился, а губы улыбаются. Иннокентий Жук нет-нет да и оглянется на нее, и никто не знает, о чем в эти минуты думает предколхоза.

«Славная-то какая, — мысленно произносит он. — Люблю степи, а в них — тебя. Ох, Машенька! Сотворили мы с тобой дело, а как выкручиваться будем?»

Катя тоже то и дело всматривается в Марию Ивановну, еще не понимая, что ее самое волнует. Нарядилась? Ну и что же? Ныне все приоделись: Егор Васильевич дает бал. Нет. Не в наряде дело. У Марии Ивановны румянец на щеках, в глазах блеск, движения рук плавные, женственные, да и всем существом она как бы говорит: «Ведь я недурна… в самом деле».

«Что с ней? — думает Катя, сидящая в третьем ряду, рядом с мастерами и мастерицами галетной фабрики, чувствуя, как в сердце закрадывается подозрение — ненужное, нехорошее, но упрямо оседающее на душу. — Соперница моя, — вдруг блеснула мысль, но Катя тут же задавила ее. — Нет. Что ты? Разве мой Иннокентий допустит?»

Несколько стульев на сцене пустовало: их приготовили для Анны, академика и секретаря обкома.

— Идут, — сказал Иннокентий Жук и, глянув на входную дверь, поднялся с кресла. — Я полагаю, мы от всего сердца поприветствуем науку в лице Ивана Евдокимовича и наше областное руководство в лице Акима Петровича Морева…

«Вот эти штуки Жуку откалывать не к лицу, — неприязненно подумал было Аким Морев, но буря аплодисментов сбила с него неприязнь: такая буря никогда не поднимается, если люди искренне не желают аплодировать. И у секретаря обкома возникла другая мысль: — Значит, Иван Евдокимович делами своими пришелся им по душе. Это очень хорошо. Меня-то Жук зря приплел».

Оно так и получилось: люди аплодировали главным образом Ивану Евдокимовичу, выкрикивая: «Евдокимычу мировому привет!», «Здравствуй, наука, — в помощь нам!»

Анна на сцену шла первой, радуясь за Ивана Евдокимовича, и кивала во все стороны, сдерживая неожиданно нахлынувшие слезы. Такой она и вошла на сцену, заняв свое постоянное место — третье от Жука, рядом с Вяльцевым, — и отсюда увидела: передние ряды заполнены чабанами, людьми обычно молчаливыми — на вид суровые, а на самом деле добряки.

Иннокентий Жук снова поднялся с кресла — это было председательское кресло, довольно потертое, но, по воле Вяльцева, его всегда выносили на сцену для предколхоза. Так вот, Иннокентий Савельевич поднялся с кресла, коротконогий, сильный, от степного солнца почерневший, и плавно повел руками. Поведет направо, будто дубок с корнем вырвет, поведет налево, и опять дубок выдерет… да и слова-то у него какие:

— Мы Вяльцева обязаны отблагодарить за деятельную инициативу: первый смекнул, что надо сотворить в порушенном саду. И еще мы его должны отблагодарить за то, что отказался от доклада.

Слышите, какие душещипательные слова умеет произносить Иннокентий Жук! Другой бы на его месте сказал: «Вяльцев отказался от доклада: длинный, утомит всех». А этот — отблагодарить должны и за это и за то. И, конечно, Вяльцев вскочил со стула, поклонился собранию, сказал:

— Буду трудиться на пользу народа.

Затем Иннокентий Жук добавил:

— Сегодня надо решить два вопроса. Первый: уничтожить или не уничтожить цвет на молодом садочке, и второй: как будем с овечками?.. Опять беду ждать, опять перед ней на колени падать, или еще что? Тут у нас собрались знатные чабаны. Они скажут. Первым же слово просит главбух, или наш министр финансов, товарищ Рекрутов.

Рекрутов направился к трибуне, тоже, как и кресло, поношенной, поободранной, побывавшей во всяческих переплетах: с нее, с этой трибуны, был произнесен не один миллион слов — и хороших и плохих. На такую-то трибуну и поднялся Рекрутов, вскинув пухлые руки. Даже отсюда, из зала, видны ямочки на пальцах. Такие ямочки — клади в каждую горошину — не скатится. Взмахнув руками, он, подражая в краткости председательствующему, сказал, производя пальцами такие движения, словно перед ним лежат деревянные счеты и он то сбрасывает, то накидывает круглые шашки: шашку туда, шашку сюда, только щелк идет.

— Мое мнение вес имеет такой! Как, бывало, калмыцкие князьки с овечками поступали при той или иной беде? Снег, к примеру, вывалил, овце к корму не добраться — под нож ее: мясо остается в целости, шкура в целости. Верно, гибель ягнят. Но у нас и ягнята погибли и матки погибли. Одно недоразумение пришлось по бухгалтерским книгам проводить. Пассив, актив, и в результате чепуха. — Рекрутов опять сделал движение пальцем, словно набрасывая шашки, затем всей ладонью смахнул их вправо и, круто повернувшись, сел на свое место.

В зале наступила тревожная тишина. В самом деле, не лучше было бы поступить так, как советует Рекрутов? Ведь человек на цифрах собаку сожрал. В самом деле, как же это, погибло две тысячи овец у лучшего чабана Егора Васильевича Пряхина! А если бы Егору Васильевичу дали право в случае беды с овцами — под нож их? Тогда «актив», «пассив» не принес бы «чепуху».

— Верно, верно! — закричал Вяльцев, нарушая напряженную тишину. — Ох ты, какие мысли в голове нашего министра финансов! Да это и Егор Васильевичу удовольствием примет.

Но на трибуне уже маячил Егор Пряхин.

Ну, у этого руки-то, братцы мои, просто и сравнивать не с чем — не то оглобли от саней, не то багры, которыми лесосплавщики ворочают мокрые бревна. Отец-то вроде Ильи Муромца был у Егора Пряхина. Ведь никто другой такого, как Егор, и не выпечет. Глядите: что руки, что плечи, что могутная грудь, а стан в пояснице, как столетний дуб: ничем не перешибешь, из пушки стреляй — снаряд отлетит, как от брони.

Вот такой он, Егор, стоял на маленькой, а теперь под ним уже совсем крошечной трибуне. Стоял и молчал, поглядывая на людей грустными глазами, видимо не находя слов.